В голосе пожилой женщины все еще слышалось юношеское сомнение: она так и не поняла, был ли ее поступок допустимым или чем-то предосудительным и безрассудным.
Перед вторым свиданием я очень серьезно озаботилась своим нарядом. Мать сказала, чтобы я собрала волосы в пучок, но я отказалась: это было совсем не в моем стиле, поэтому я оставила волосы распущенными, как обычно. Мама говорила, что у меня слишком короткое платье, я ответила, что нет. Я надела легкое пальто, которое носила расстегнутым, и новые серые чулки, купленные в нашем магазине. Вечерней сумочки у меня не было, поэтому я взяла свою обычную, на лямке, и перекинула ее через плечо наискосок. Папа решил, что я похожа на разбойницу, но я его успокоила: просто в метро так безопаснее. Я всегда ее так носила. Да и какая разница? Главное, я чувствовала себя легко, и ничто не стесняло моих движений.
Клаус пришел на свидание настоящим красавцем: в форме и гладко выбритый; на висках у него серебрилась первая седина. Он очень вежливо обходился с официантами и со своими знакомыми, которые сидели за соседним столиком. У него были чистые ногти. Когда после ужина он прикуривал сигару, его руки даже не вздрогнули. Затем нам принесли кофе, и он стал снова рассказывать о своей жене. Она родила ему двух сыновей. К счастью, оба они были слишком малы, чтобы воевать. В какой-то момент он положил передо мной небольшую коробочку и сказал, что это подарок. Внутри оказалось жемчужное ожерелье с золотой застежкой. Нечто похожее я видела в витринах магазинов на Фобур-Сент-Оноре, но даже там жемчуг не был таким чистым. На мгновение мне показалось, что я могу его принять и мне за это ничего не будет. Всего-то нитка жемчуга под воротничком блузки… Никто бы даже не понял, насколько это дорогое украшение.
Но я вернула Клаусу коробку, поблагодарив. И добавила, что нам не стоит больше встречаться. И тогда… Боже, что он мне наговорил – мне до сих пор трудно повторить это вслух. Он сказал, что любит меня. Звучит, конечно, смешно: чтобы такой высокопоставленный офицер влюбился в обыкновенную продавщицу, и уж тем более к четвертому свиданию. Но, возможно, так оно и было. Он сказал, что впервые увидел меня на рю де Риволи, когда я спускалась в метро на станции «Лувр». Соблюдая безопасное расстояние, он проследил за мной до магазина, в котором я работала. Ему потребовалась целая неделя, чтобы набраться смелости и прийти в магазин со своим толстым другом. Когда я узнала об этом, он еще сильнее мне понравился. Мы оба рассмеялись, но я уже все решила. Клаус пробуждал во мне такие сильные чувства, что мне становилось страшно. Мне безумно хотелось его поцеловать, но я боялась последствий.
Тогда он извинился, что поторопил события, и объяснил: «Жюльетт, это все война. Из-за нее мы живем в ускоренном ритме». У него был замечательный французский, почти без акцента. Он пообещал никогда больше не заговаривать о любви, только бы мы встретились снова. Может, говорил он, как-нибудь в воскресенье мы могли бы отправиться на озеро в Булонский лес. Он хотел привозить моим родителям свежие продукты – яйца и ветчину. Когда мы вышли на улицу, он схватил меня за руки и умолял. Я к тому моменту уже залилась слезами. Почему? Боялась ли я, что подумают и скажут люди? Нет, меня не заботило мнение незнакомцев, сбегающих по ступенькам в метро, пряча за душой собственные тайны. Мне не было дела, что они подумают. Я просто боялась того, что чувствовала.
Мы еще немного постояли. А потом Клаус глубоко вздохнул и зашагал к машине. Договорившись с водителем, он открыл мне дверь. С моего позволения мы обнялись, и я уселась на заднее сиденье. Когда мы отъезжали, я даже не взглянула на него, потому что мое лицо опухло от слез. Дороги были пусты, и домой я долетела очень быстро.
Остановив запись, я сняла наушники и пробежала глазами свои заметки. За долгие месяцы, проведенные в Париже, я прослушала десятки женщин в надежде отыскать настоящий самородок. Мне потребовалось немало времени, чтобы вернуться к Жюльетт Лемар. Хотя я сразу оттаяла, только услышав глубокий звук ее контральто, все-таки поначалу я в ней сомневалась. Было в ней что-то легкомысленное: девочка-продавщица, этакая midinette
[51] – ну что она могла мне рассказать? Нет, полагала я, в поисках суровой истины лучше обратиться к кому-то вроде Матильды Массон – к угрюмому дитяти Бельвиля и Вердена. Только теперь я поняла, как недооценивала Жюльетт. В четырнадцать лет она забросила учебу, но позже передумала и стала читать книги. После войны она разыскала какую-то вечернюю школу. Хотела выучиться на швею, чтобы однажды открыть собственное ателье. Однако в итоге ее привлекла совсем другая идея – стать учительницей. И ей это удалось – к тридцати годам, когда она уже жила на юге Парижа, сознательно выбрав место подальше от своего дома.
За годы исследовательской работы я научилась распознавать истинного свидетеля. Отсутствие сильных эмоций – всегда хороший знак, но куда важнее способность уживаться с противоречием: с одной стороны, быть готовым открыто рассказывать о собственном опыте, с другой – предоставить право судить кому-то другому. В конце концов получалось, что Жюльетт Лемар – именно та, кого я так долго искала: уравновешенная и бесстрашная женщина, которая своими глазами видела все ключевые события, происходившие в то время в столице.
Возобновив запись, я перенеслась в дни освобождения Парижа летом 1944 года. Жюльетт не поддалась всеобщей эйфории. Она застала сражение у Эколь Милитер, когда войска Свободной Франции обстреливали засевших внутри новобранцев Виши, оставляя в стенах школы следы от пуль. Конечно, в Париже к тому моменту набралось бы немало людей, которые хоть и не выражали этого в открытую, но были против оккупации и завидовали своим родственникам в деревнях – тем, кому удавалось принимать реальное участие в борьбе: прятать беглецов на сеновалах, развозить тайную корреспонденцию и тому подобное. К концу войны многие борцы парижского Сопротивления мучились от чувства собственного бессилия, которое в конечном счете вылилось в вооруженные столкновения на улицах. Но в окружении Жюльетт таких людей не было: еще за несколько недель до случившегося ее знакомые во весь голос поддерживали маршала Петена. Девушка с трудом понимала, как они сумели так легко переметнуться на сторону генерала де Голля, когда тот маршировал по Елисейским Полям. Ни один из новых последователей генерала не возражал, когда в 1940 году правительство приговорило его к смерти как предателя, и ни один из них не присоединился к де Голлю, когда тот бежал в Англию. Подруга всех немецких солдат Ивонн Бонне теперь неистово размахивала флагом на демонстрациях, но Жоржетт Шевалье, единственная из всех знакомых Жюльетт, кто с самого начала примкнул к Сопротивлению, по-прежнему находилась в концлагере. По радио тогда говорили, что победа в Нормандии стала возможна благодаря объединенным усилиям американской, канадской и британской армий, а войска Свободной Франции отправили всего одну дивизию. Жюльетт точно не знала, о каком количестве солдат шла речь, но понимала, что их было совсем немного.
Америку и Великобританию официально объявили «друзьями и союзниками». Однако до этого на протяжении четырех лет Жюльетт ходила на работу мимо пропагандистских плакатов, называвших народы этих стран врагами – наряду с еврееями и большевиками. Не то чтобы она когда-то всерьез верила, что мистер Черчилль и вправду подлый ростовщик, этакий Шейлок в английском котелке, но слишком уж быстро поменялась песня – что-то не складывалось. В то же время многие люди добровольно присоединялись к охоте на врагов из страха, что в противном случае сами станут жертвами. Разумеется, самые пылкие мстители получались из тех, кто скрывал самые страшные секреты.
