Плавно завернув, я наконец вышла к нужной улице, рю де Курон, и тут моему воображению стало полегче. Здание вовсе не походило на типичные парижские трущобы, напротив, оно показалось мне элегантным, хотя и скромным. Я достаточно знала о жизни своей подопечной, чтобы представить себе, как она открывает парадную дверь и с угрюмым видом заходит в подъезд после долгого рабочего дня, как поднимается наверх, минуя пожилую мадам Готье и ее кошку, как вдыхает запах тушеного мяса, которое в тот день сумел раздобыть на бойне ее отец.
Я еще долго стояла напротив дома Матильды. Удивительно, однако мне совсем не хотелось войти внутрь, не хотелось и дальше ворошить эту историю. Может, только ради ее сестер. Интересно, что в конце концов они думали о своем детстве? Понимали ли они, насколько им повезло вырасти в собственной квартире и с двумя живыми родителями, когда столько их сверстников потеряли отцов на Западном фронте? Мечтали ли они вырваться из ненавистной бедности? Найти «любовь» и «убежать»? Пока не появился Арман, единственным мужчиной, кроме отца, игравшим в их жизни хоть какую-то роль, был Джин – парнишка родом откуда-то из французских Альп, который разносил воду по восемнадцати квартирам, располагавшимся вокруг фонтана во внутреннем дворе. По словам Матильды, альпийские мальчики считались очень выносливыми, потому что с раннего детства привыкали таскать на плечах бидоны с молоком. Сестры всегда любили обсуждать крепыша Джина. В конце концов только Элоди остепенилась и переехала в пригород. Луиза продолжала лечиться от одиночества, а Матильда пыталась воплотить в жизнь мечту о чем-то большем, пока эту самую мечту у нее не украли. Все трое жили, словно насекомые под камнем, и, казалось, совершенно не задумывались об особенностях собственного положения.
Пытаясь представить эти мысли в письменной форме, я поняла, что слово «любовь» придется взять в кавычки. Не знаю, что тому причиной: профессионализм, не позволяющий недооценивать роль работы в жизни женщины, или же нарастающее убеждение в том, что любовь недостаточно реальна, чтобы построить на ней целую жизнь.
Я еще немного постояла, разглядывая омытые солнцем камень и кирпич, которые, казалось, источали совершенное безразличие к перипетиям прошлого. Где-то над моей головой крикнула чайка. Спустившись по рю де Курой, я пересекла бульвар и вышла к параллельной улице – рю Тенбо. Я надеялась, что именно так когда-то ходила и сама Матильда, хотя в 1942 году ее путь к фабрике вряд ли пролегал мимо магазинов, торгующих хиджабами. У многочисленных кафе толпились мужчины, выходцы из арабского Магриба; они курили, ругались, пили чай и фанту. Кругом было полно магазинов женской одежды, но ни одной женщины я не заметила. Погружение в другую культуру оказалось настолько внезапным, что мне пришлось на несколько секунд остановиться, чтобы в полной мере осознать, на какую улицу я попала: Тенбо – тот самый профсоюзный активист, которого застрелили за помощь Сопротивлению и про которого моя профессор написала целую книгу. Едва ли это было совпадение, только не в Париже: здесь почти каждая улица так или иначе отсылает к какому-нибудь историческому эпизоду. Позже я выяснила, что, прежде чем эту улицу переименовали, она называлась рю д’Ангулем; где-то здесь располагалась и фабрика Матильды. После узкого спуска передо мной открылся вид на квадратную (нет, скорее треугольную) площадь и бывший металлургический завод, теперь, судя по всему, превращенный то ли в индустриальный музей, то ли в новомодные лофты. Среди мемориальных табличек в память о международной борьбе рабочего класса я нашла одну с именем Жан-Пьера Тенбо. Рядом располагалось Café des Ingenieurs
[42], отчего на всей площади царила постиндустриальная атмосфера. Теперь я была уверена: именно здесь Матильда работала шесть дней в неделю, прежде чем отправиться в Седьмой округ на прогулку по Бют-Шомон. Как же она, должно быть, ждала холодным зимним понедельником далекий заводской гудок, который раздастся лишь в субботу. Как нещадно торопила собственную жизнь. А затем я попала в незнакомую часть города, в которой никогда раньше не бывала. Сообразив, что где-то неподалеку располагается кладбище Пер-Лашез, я решила немного побродить по каштановым аллеям среди могил, словно настоящий турист, однако свернула не туда и вышла на бульвар Вольтера, одну из тех широких парижских улиц, которые существуют ради одного: соединять друг с другом по-настоящему интересные места. Даже сейчас, среди туристических агентств, потрескавшихся платанов, immobiliers
[43] и фотомастерских, там еще встречались portes cocheres
[44], уводившие во внутренние дворики, в которых по-прежнему жила история. Помню, когда я впервые приехала в Париж, очень сердилась, понимая, что у меня не хватит времени, чтобы толкнуть каждую дверь и заглянуть за каждый порог. Наблюдая, как на дороге собирается пробка, я думала: что же я надеялась там отыскать? Одну-единственную жизнь, в неповторимости которой таился бы целый мир. Я подошла к заведению под названием «Wash-Wash» — судя по всему, это была прачечная для приезжих американцев. «Sans endez-vous!», то есть «без предварительной записи», говорилось на вывеске. Присмотревшись, я поняла, что на самом деле это была мойка для мотоциклов. Интересно, заезжал ли сюда вообще кто-нибудь? Хоть один мальчик-курьер, или седовласый мужчина с конским хвостом, или офисный менеджер на «Веспе»? Неужели кто-то из них действительно мог сделать в своем ежедневнике пометку: «Воскресенье. Заехать в Wash-Wash на бульваре Вольтера»? С другой стороны, для Армана и Симоны или еще кого-то из их круга место было бы идеальным – совершенно ничем не примечательным. Или я могла бы встретиться там с Тариком. «А что, запись и правда не нужна?» – спросил бы он, по своему обыкновению выпучив глаза. «Еще как нужна», – ответила бы я.
В тот день Тарик никак не шел у меня из головы, а все из-за комментария Лео Буша о том, что он с трудом понимал Матильду. Помня о своих проблемах с устным французским, я опасалась, что во время разговора мне придется нелегко. Я бы могла, конечно, попросить помощи у Джулиана, но тот, хоть и говорил на хорошем французском, не обладал таким врожденным чутьем, как Тарик. К тому же мне не очень хотелось, чтобы Джулиан видел меня за работой. За многие годы исследовательской деятельности мне удалось освоить несколько приемов, располагающих незнакомцев к откровенности, и я боялась, что, узнав о них, Джулиан станет надо мной подшучивать.
С Тариком все было по-другому. Он бы ничего не заметил. Он бы даже не понял, о какой по счету мировой войне идет речь, и что немцы делали в Париже, и почему большинство французов их терпело, сменив песенку 1940 года про «sales Boches» («грязных бошей») на другую, хотя и очень похожую песенку 1942 года – про «sales Anglais» («грязных англичан»). Во время нашего с Матильдой разговора Тарик скорее всего просто сидел бы и пялился в экран своего мобильника. Но мысль о том, что он будет рядом, придавала мне уверенности.
Лео Буш договорился о встрече на следующий четверг, во второй половине дня. Матильда проживала на площади Фет, на Седьмой добавочной линии – крошечной ветке, которую пристроили к основной Седьмой. В четыре часа она будет ждать меня и «моего коллегу».
