В конце концов Луиза устроилась на работу, но не в магазин. Она работала официанткой в кафе-ресторане на рю де Фран Буржуа – в захудалой части города, на бывших болотах, тянувшихся до самой рю де Риволи. Там всегда были трущобы, и некоторые дома уже тогда начали сносить. Луиза не умела толком писать, но запоминала заказы каким-то собственным способом, а потом сообщала их повару.
Иногда после школы я ходила к ней в гости. Дорога была очень длинной, но мне всегда нравилось бродить по улицам без взрослых, к тому же никто никогда ко мне не приставал.
Как-то раз в декабре я пришла к сестре на работу. На улице было темно и холодно. Луиза в тот день работала с самого утра, и ее смена как раз закончилась. Она сказала: «Пойдем со мной. Давай-ка немного повеселимся», – а потом надела свою шляпку и пальто. Мы побежали, хлюпая ногами по мокрой брусчатке. Там вокруг были настоящие лабиринты, с узкими улочками и старыми домами, с которых постоянно валились прогнившие щепки. Луиза завела меня под красный навес, на котором я заметила надпись: «Кафе Виктора Гюго». Внутри все выглядело очень старомодно, и на стенах висели разноцветные плафоны из стекла.
Владелец оказался седым мужчиной с грустными глазами. Его борода укутывала подбородок, словно шарфом. Когда он предложил нам горячего шоколада, Луиза сказала: «А это Матильда, моя младшая сестренка». – «Мадемуазель, я очарован», – ответил старик, то ли в шутку, то ли на полном серьезе. Я спросила: «А это вы – месье Гюго?» Он широко улыбнулся сквозь бороду: «Конечно, я». – «И пирожные, пожалуйста», – сказала Луиза. Виктор Гюго почему-то засомневался: «Уверена? Сегодня они в полную стоимость».
Они с сестрой как-то странно переглянулись, но та не отступилась. «Все в порядке», – сказала она.
Вскоре на столе перед нами появились две чашки обжигающе горячего шоколада. А после того, как Виктор Гюго принес нам тарелку с двумя пирожными и сладкими булочками, я спросила Луизу: «Что он имел в виду? В полную стоимость?»
Она расхохоталась и ответила: «Иногда он продает мне сладости за полцены. А иногда бесплатно кормит ужином». – «Почему?» – «Я кое-что для него делаю». – «Но что?» – «Кое-что. Личное. Пока его жены нет рядом».
Тогда до меня наконец дошло, как ей удавалось находить стейки и целые коробки камамбера. Думаю, началось все с мелочей. Потом она научилась полностью себя обеспечивать. Когда Луиза во всем призналась, я была потрясена и, кажется, не очень хорошо скрывала свою реакцию. Но она говорила с такой легкостью и юмором! Вновь рассмеявшись, она подытожила: «Глупышка, но тебе ведь нравятся пирожные?»
Я очень волновалась за Матильду. Бельвиль всегда считался неблагополучным районом. Раньше на его месте располагалась небольшая деревушка, окруженная холмами и виноградниками (такой же деревушкой когда-то был и Монмартр). После Франко-прусской войны она оказалась в черте города, в новом стремительно разраставшемся Париже. Кое-какие трущобы власти к тому моменту уже расчистили, однако Бельвиль по-прежнему считался пограничной территорией, куда затем нахлынули и первые эмигранты – из Армении и Греции. Тогда Матильда была еще ребенком. Тем временем в фамильном гнезде Массонов три сестры постепенно разделили между собой семейное наследство: блондинке Элоди достались красота, поклонники и снисхождение отца, Луизе – жажда жизни и самостоятельность, а Матильде – похоже, ничего.
В третьей части воспоминаний говорилось в основном про школьные годы Матильды и ее первые мелкие подработки: сначала уборщицей, потом – разнорабочей на бутылочном заводе. Про платья, угощения и кино она больше не говорила, зато много рассказывала о трудностях с деньгами, тяжелом графике и угасающем здоровье отца. Элоди к тому моменту вышла замуж за водопроводчика и уехала с ним в пригород. Луиза продолжала порхать по трущобам Бельвиля и Маре.
Все изменилось в четвертой части, когда в город пришли нацисты. Поначалу это обстоятельство объединяло Массонов, предлагая хоть какое-то объяснение тем невзгодам, что валились на них изо дня в день. Однако вскоре мнения по поводу Германии разделились. Отец был непреклонен в своей ненависти к оккупантам, но Матильда и Элоди придерживались популярного тогда мнения, что, если уж немцы сумели одолеть такую страну, как Франция, у других народов нет ни единого шанса им противостоять: окончательная победа Германии в Европе казалась неизбежной, а значит – рассудили французы – лучше ей помочь.
Переломный момент наступил в 1942 году, когда двадцатичетырехлетняя Матильда встретила свою первую любовь. Ее избранник работал в судоходной компании с офисами в районе Оперы. Как только речь зашла о нем, голос Матильды изменился до неузнаваемости. Теперь она говорила медленно и с удовольствием, растягивая слова, поэтому я понимала все, что она говорит, не нуждаясь в паузах и перемотке.
Конечно, Арман был умнее меня. Поначалу я боялась сказать лишнего – он всегда так внимательно слушал. Начиная с кем-нибудь разговор, он верил, что перед ним такой же умный человек, как и он сам, и что любое мнение имеет ценность. Он сидел и легонько кивал, глядя на меня сквозь стеклышки своих очков.
Я чувствовала себя неловко. В первую нашу встречу мы гуляли в парке недалеко от Бельвиля, и я почти всю дорогу молчала. Мало-помалу я к нему привыкла. Но домой не водила, опасаясь, что при виде Армана у папы случится очередная вспышка гнева. Мне хотелось познакомить его с Луизой, правда, я боялась, что он ее осудит. Иногда он словно видел людей насквозь.
Через некоторое время я ему доверилась и рассказала кое-что о себе и о том, как прошло мое детство. Арман не стал надо мной смеяться, но сказал, что восхищается моей стойкостью и тем, как я сумела отпустить прошлое. Только я не поняла, что он имел в виду. Разве у меня был выбор? Еще он часто говорил мне, что я – красива. Неправда, конечно, но слышать это от него было приятно.
Арман терпеть не мог французское правительство и немцев. Маршала Петена он называл старым дураком, а премьер-министра, месье Лаваля, исчадием ада. Как-то раз я ему возразила, сказав, что маршал дважды спас Францию от гибели и потому был героем. И что у нас, в отличие от других европейских стран, была Свободная зона, куда немцы так и не добрались. Если это не заслуга маршала Петена, то чья тогда? Переубедить Армана у меня не получилось.
Как-то он сказал: «Давай не будем спорить. Только обещай, что никогда не станешь разговаривать с немцами». И я ответила: «Обещаю».
Однажды он подарил мне прекрасный шарф, завернутый в шелковую бумагу – такую использовали в дорогих магазинах. Роскошный шарф. Не забывайте, что у меня тогда не было ничего нового. Вся одежда либо доставалась мне от старших сестер, либо покупалась в комиссионных магазинах.
Ближе к концу месяца, когда Арман получал зарплату, он каждый раз куда-нибудь меня водил. Конечно, заняться нам было особо нечем, поскольку еду отпускали по талонам. Родителям я говорила, что встречаюсь после работы с подругой, а сама мчалась к нему в Пигаль, чтобы послушать в баре очередного певца. Арман ждал меня за стойкой, в костюме и при галстуке. Он никогда не танцевал, – по правде говоря, танцор из него был никудышный, – но я не возражала. Мне нравилось за ним наблюдать: он смотрел на сцену сквозь стеклышки своих очков и время от времени кивал в такт музыке.
