Обратившись ко мне, он попросил:
– Мадемуазель, окажите мне услугу. Примерьте, пожалуйста, вот эти перчатки. Мне нужно понять, как они сидят на дамской руке. У вас такие изящные руки, совсем как у моей жены.
Софи встала к прилавку с галантереей. Минут двадцать она перебирала ящики, предлагая офицеру одну модель за другой: лайка, мех, свиная и телячья кожа – примерив очередную пару, я протягивала офицеру руку, чтобы тот оценил посадку и фасон. Для этих немцев Софи разыгрывала поставщика, а я – манекенщицу. Я никогда не считала себя скромницей, но каждый раз, когда высокий офицер рассматривал мои руки в новой паре перчаток, мое лицо заливалось краской. При этом выглядел он очень серьезным, ни тени улыбки. Казалось, он принимал важное стратегическое решение или оценивал произведение искусства. У него было худое лицо с сероватой, гладко выбритой кожей.
В конце концов он выбрал прекрасную утепленную пару из лайки цвета темного шоколада, с декоративными швами и меховыми запястьями. Он хотел самостоятельно проверить качество выделки и дождался, пока я сниму перчатки и разложу их на прилавке. Потом он приложил перчатку к щеке, словно кожа на его пальцах была недостаточно чувствительной, и резко ее отдернул. Модель была дорогой, но в кошельке у него оказалась целая пачка банкнот.
Когда я стала заворачивать перчатки в бумагу, он вдруг сказал: «Простите, мадемуазель, не согласитесь ли вы со мной поужинать? Рядом с Оперой так много прекрасных ресторанов! Я договорюсь, чтобы потом вас отвезли домой на машине».
Я ушам своим не поверила и промычала что-то про строгих родителей, которые запрещают мне гулять по вечерам. Тогда он ответил: «Разумеется, я понимаю. Простите меня. Спасибо за вашу помощь. И за ваши руки. Прощайте».
Я нажала на паузу и снова перечитала комментарий к аудиозаписи в каталоге. Там говорилось, что Жюльетт умерла пять лет назад, в марте 2001 года. Ей был восемьдесят один год. Какая жалость: судя по всему, она была чудесной женщиной.
Между парижанками и немецкими солдатами установились неоднозначные отношения. В первые месяцы оккупации большинство немцев попросту стыдилось своего присутствия в Париже. Присягнув на службу Гитлеру, они по-прежнему хранили верность идеалам прусской армии, в которой когда-то воевали их деды. К концу 1941 года военному коменданту Франции генералу Отто фон Штюльпнагелю настолько надоело постоянно преследовать участников Сопротивления, что он попросил Гитлера освободить его от должности. Историки утверждают, что именно его отставка и нервный срыв, пережитый по возвращении в Берлин, и подготовили почву для прихода в Париж СС. В отличие от генерала, эсэсовцы никогда не сомневались в оправданности репрессий и антисемитской политики.
Отто фон Штюльпнагеля сменил его двоюродный брат Карл-Генрих. Он ненавидел Гитлера и даже присоединился к группе заговорщиков, которые планировали покушение на фюрера. С Карлом Обергом, главой парижского подразделения СС, у них сразу установились крайне напряженные отношения. В результате молодые парижанки, стесненные в средствах и возможностях, – такие, как Жюльетт, – попали в еще более сложную ситуацию.
Следующая часть показаний Жюльетт звучала глуше. Может, она сидела слишком далеко от микрофона, а может, просто устала говорить. В основном она рассказывала о доме, родителях и о том, чего ждала от жизни, будучи простой девочкой из рабочей семьи. Она упомянула имена двух школьных подруг: Жоржетт Шевалье очень любила кататься на велосипеде, а Ивонн Боне, похоже, больше интересовалась мальчиками.
Всех нас объединяла какая-то невероятная энергичность. Война пришла в наш город в самый неподходящий момент. Мы просто хотели работать, ходить на танцы и кататься на велосипедах. Но Париж опустел. На улицах стало очень тихо. На свидания нас не приглашали, потому что парни нашего возраста сидели в лагерях для военнопленных. Потом еще и комендантский час ввели. Всем нам так или иначе приходилось выбирать. Моя подруга Ивонн решила, что в таком сумасшедшем мире ей дозволено все – даже свидания с немецкими солдатами. Если, конечно, кто-то ее пригласит. А меня она всегда считала слишком порядочной и часто поддразнивала. «Сидя в родительской квартире, ты никогда не найдешь мужа», – говорила она.
Другая моя подруга, Жоржетт Шевалье, распорядилась собой иначе. Она всегда была очень подвижной и спортивной. Если выпадала свободная минутка, она обязательно каталась на велосипеде или плавала. Как-то раз летом она пригласила меня в Вогезы. Весь день мы с ней гуляли по горам, а вечером болтали у костра – так и подружились. Я очень боялась, что она примкнет к какой-нибудь организации и попадет в историю. Мои опасения оправдались.
Вскоре я совсем перестала понимать ее речь. К счастью, при оформлении пропуска мне выдали специальный пароль, по которому я скачала аудиофайл на свой ноутбук. Если что, продолжу дома, в более спокойной обстановке.
После работы мне хотелось выпустить пар – отвлечься от мыслей о Жюльетт и восстановить контакт с сегодняшним днем. Я шагала по рю Виктора Массе, среди типичной застройки в стиле Османа; вдоль дороги торчали черные железные колышки – для защиты тротуаров от любителей неправильной парковки; отели – недорогие, но с хорошей репутацией. В Девятом вообще много таких улочек – скромных и тесноватых. Этот округ всегда жил своей жизнью, не обращая внимания на бесконечный круговорот мигрантов, денежных потоков и модных трендов. Наверняка его никогда не называли «актуальным», или «перспективным», или «BCBG»
[25], или каким-нибудь другим отвратительным словом, которые так любят использовать глянцевые журналы. Дойдя до пересечения с рю де Мартир, я вдруг подумала: если на этой улице действительно ничего не изменилось, почему же я никак не могу представить себе, чтобы обычная парижанка, вроде Жюльетт Лемар, ходила тут во времена оккупации?
Может, мне не хватало воображения? Мне и раньше порой казалось, что я так и не смогла до конца преодолеть типично детское восприятие истории как какого-то сказочного маскарада, чего-то, что на самом деле случилось в другой вселенной. В колледже нам всегда говорили, что нельзя относиться к истории как к «прошлому» или «иной жизни», и что на самом деле она – естественное продолжение настоящего, с которым связаны все люди, знают они об этом или нет. Профессор Путнам всегда советовала первокурсникам посетить вводную лекцию по квантовой физике, чтобы понять гибкую природу времени. Она водила нас на семинар по неврологии, где объясняли, как человеческий мозг создает иллюзию «себя» – «удобную фикцию», как называют ее специалисты. Путнам считала, что это поможет нам изменить представление об истории исключительно как о событиях с участием «великих людей» и перейти к осознанию истины: весь частный, личный опыт отдельных людей в конечном счете переплетен с общественной жизнью, создает ее ткань. И наша работа – исследовать эти отношения. На последнем курсе профессор задала нам цикл поэм «Четыре квартета» Томаса Элиота. Затем она велела повесить на каждую доску в каждой аудитории лозунг: «История – это Новая Англия сейчас». В оригинале Элиота эта фраза (только без слова «новая») встречается в финале четвертого квартета «Литтл Гиддинг», но, по мнению Путнам, впервые идея прозвучала во вступлении к третьему – «Драй Сэлвейджез», названному в честь скал, расположенных чуть дальше по побережью от того места, где она читала нам свои лекции.
