Франции потребовалось не одно десятилетие, чтобы наконец заговорить о событиях тех долгих четырех лет, которые большинство французов предпочло бы забыть. Никаких воспоминаний, никакого исторического анализа – местные издательства не печатали ровным счетом ничего. Помню, еще студенткой я решила посмотреть в учебнике библиографию к периоду оккупации, и с удивлением обнаружила там чистый лист. Ни одной книги. Когда в 1972 году этот учебник впервые опубликовали в Америке, его автор – тридцатидевятилетний доцент Колумбийского университета – объяснял этот факт тем, что никаких источников попросту не было. Во Франции на тот момент не существовало ни одной официальной публикации, ничего. Чтобы «проникнуться атмосферой» того времени, автор порекомендовал кое-какие романы – вот в общем-то и все. Информацию, которая легла в основу учебника, он собирал лично, изучая немецкие архивы.
Когда я впервые оказалась в Париже, ситуация постепенно менялась. За год до моего приезда – и спустя почти полвека после окончания событий – президент Ширак наконец-то публично признал: французское правительство сотрудничало с Германией и под руководством нацистской партии проводило на территории страны антисемитскую политику. Еще позже появились доказательства того, что Франция не только согласилась на депортацию восьмидесяти тысяч французских евреев в Освенцим, но и сама регулярно «выступала с инициативами», опережая оккупантов (так, например, Франция предложила заполнять нацистские «поезда смерти» взрослыми и детьми из числа жителей Свободной зоны). В 1998 году Верховный суд признал Мориса Папона – бывшего префекта полиции округа Бордо – виновным в преступлениях против человечности. Именно этот приговор помог французским историкам собраться с силами и наконец-то приступить к собственному расследованию, несмотря на страх наткнуться в архивах на упоминания о «Папе».
Затем стали выходить первые книги по истории этого периода, в основном – глубоко политизированные.
Писали их почти всегда мужчины – и, конечно, о мужчинах. Но моя тема предполагала работу с сырым материалом, свободным нефильтрованным потоком человеческого опыта и личных переживаний. Через колледж я оформила абонемент в библиотеке Сорбонны, а потом отправила несколько заявок в фонды и небольшие исследовательские организации, которые занимались периодом оккупации, а также еврейской историей и женским вопросом. Первым делом я направилась в Девятый округ, во Франко-германский мемориальный центр имени Жана Моллана. Этим недавно созданным учреждением руководил директор-немец, а располагалось оно к югу от площади Пигаль, всего в нескольких шагах от музея художника Гюстава Моро.
Спустя минут двадцать я поднялась из метро «Сен-Жорж» и вышла в яркое прозрачное утро. Оглядевшись по сторонам, я с удивлением поняла, что стою на небольшой площади, в центре которой возвышается памятник известной французской куртизанке. К падшим женщинам в Париже всегда относились с известным почтением; надпись на памятнике сообщала, что когда-то местных девушек легкого поведения называли «Лореттами» — в честь здешнего собора Нотр-Дам де Лорет.
Центр Жана Моллана располагался во внутреннем дворе, попасть в который можно было с главной улицы, через небольшое служебное помещение. Именно таким мне когда-то и запомнился Париж: толстые стены из старого камня, новомодные стеклянные двери и нещадный жар центрального отопления. В приемной я отдала служащему центра свою фотографию, и тот стал меня оформлять. Глядя, как ламинируют мой пропуск, я вдруг почувствовала себя дома, словно вернулась из долгого путешествия.
Задумка была такой: отыскать в архиве аудиозаписи и письменные документы, которые могли бы рассказать мне новую, еще неизвестную историю Франции. Я надеялась найти в живых современницу тех событий, женщину, видевшую оккупированный Париж своими глазами. Если в 1942 году ей было, скажем, двадцать два, то сейчас должно быть восемьдесят шесть. Что ж, такое вполне возможно. Мне бы очень хотелось найти женщину, не просто заставшую тот период, но пережившую какую-то личную историю, благодаря которой я смогу заглянуть в прошлое и рассмотреть во мраке целую эпоху.
Поднявшись на второй этаж, я зашла в теплый аудио-зал; в воздухе пахло свежим деревом и краской. Я села в одну из кабинок и запросила индекс всех доступных аудиозаписей. Программа выдала список имен с краткой информацией под каждым. Мне нужно было сделать собственную подборку по ключевым фразам типа: «талоны на еду», «немцы», «уход за ребенком», – но у меня ничего не получилось, так как в архиве не нашлось ни одной перекрестной ссылки. Меня ждала долгая и кропотливая работа, результат которой зависел не только от моей выдержки, но и от удачи. Я стала просматривать каталог и через полчаса нашла подходящую запись.
ЛЕМАР, Жюльетт, род. 1920 г. Запись 1.
LYA T/WBTJM/KR/1943/8754/235А,
записано: 9 июня 1998 г.
К аудио прилагалась пояснительная записка от Центра: «Подробности жизни молодой женщины из рабочей семьи. Поддерживала отношения с немецкими солдатами. Не проявляла интереса к жизни соседей. Контрабандные продукты. Жертва чистки 1944 г.».
Перевернув свой мобильник экраном вниз, я надела наушники и нажала на экране кнопку «Воспроизвести».
Молодая парижанка Жюльетт Лемар проживала на рю де Танжер. Каждый день она спускалась в метро на станции «Обервилье – бульвар де ля Виллет» и ехала на работу в магазин одежды на улице Риволи. Остановив запись, я отыскала в своем карманном атласе рю де Танжер, но никакой станции метро там почему-то не оказалось. Судя по окрестностям – рядом находились северная часть канала Сен-Мартен и площадь Сталинграда, – район был довольно мрачным. Жюльетт говорила на очень чистом французском, с небольшим парижским акцентом; свою речь она как будто выучила наизусть, ну или, по крайней мере, тщательно продумала, опасаясь сказать лишнего.
Сначала я заметила под колоннадой какие-то темные фигуры. Шел дождь. Вскоре на пороге магазина возникли два немецких офицера. Они вежливо поздоровались и стали осматриваться. Со мной в ту смену работала подруга Софи. В торговом зале всегда находилось несколько девушек, не меньше шести – в любое время дня. Имейте в виду, тогда наш магазин считался большим и довольно модным.
При виде этой серой формы и начищенных до блеска ботинок мне всегда становилось не по себе. Я их боялась. Но Софи относилась к ним иначе. «Это просто одинокие мужчины, – говорила она. – Дома у них остались сестры. Такие же девушки, как мы». Владелец нашего магазина, месье Фланден, настаивал, чтобы мы держались вежливо со всеми клиентами. Но никакого списка правил или запретов у нас никогда не было. Разве что не суетиться и не создавать проблем.
Один из офицеров – тот, что был помоложе и с гладким пухлым лицом, – попросил показать ему кое-какие платья. У него была очень неприятная физиономия – в точности хряк с бесцветными ресницами. Кожа лоснилась. Но из-за своей формы и офицерского звания он считал себя лучше других.
Тот, что постарше, был довольно высоким, темноволосым и с грустными глазами. Я невольно обратила на него внимание. У него было больше медалей, чем у второго офицера, и выглядел он так, будто в Париж его отправили по состоянию здоровья – может, для войны с русскими он был уже староват. Подойдя к вешалке с платьями, где я пыталась что-то объяснить его сослуживцу, высокий офицер слегка наклонил голову и – если мне, конечно, не привиделось – слегка щелкнул каблуками. Затем он представился, назвав свою фамилию и звание: майор Рихтер. Сказал, что собирается в увольнение и хотел бы привезти жене подарок – перчатки. Кажется, его семья жила в Ротенбурге.
