– Так, – заключил Краббе. – Мать твою.
Покинув кабинет Толбота, он забрал у инчи Мат бен Анджипа свои две тысячи долларов. Потом стал искать Хардмана. Но контора Хардмана была закрыта, и ни один тукай в магазинах с обеих сторон никаких сведений не имел. Дом тоже был пуст. Похоже, никто ничего не знал о местонахождении Хардмана и чи Нормы.
Кроме хаджи Зейнал Абидина. Краббе навестил его в начале дня. Дом представлял собой деревянную двухкомнатную постройку па высоких подпорках с шаткой деревянной лестницей, ведущей со двора, – где шумели куры и дети, – в жаркую темную дыру жилой комнаты. В комнате сидела жена хаджи Зейнал Абидина, работавшая за японской вязальной машиной в окружении других детей. Это была красивая чернобровая женщина с крючковатым арабским носом. Она заявила по-малайски, что муж спит, а она не смеет его будить. А также одарила Краббе искренним призывным взглядом, который он проигнорировал.
В спящем мозгу хаджи Зейнал Абидина дрогнула занавесь паранджи: его жена показывала лицо незнакомцу. Хаджа Зейнал Абидин проснулся и вышел в гостиную, одетый в полосатый саронг и пижамную куртку, – лучшее от обоих миров.
– Дорогой коллега, – сказал он. – Я польщен. Чего выпьем? Виски выпьем? Бренди? Есть только «Винкарнис», его моя жена принимает от анемии. Где наш сын Номер Один? В школе? Номер Два? Только Номер Пять, а ему нельзя доверять. Очень полезно иметь детей, когда им нельзя доверять выполнение даже простейшего поручения. Очень хорошо, пошлем в магазин на угол маленькую Хадиджу. Она пива нам принесет.
– Вы очень любезны, – сказал Краббе, – но я, собственно, не надолго.
– Вот как, – сказал хаджа Зейнал Абидин, – не желаете пользоваться гостеприимством только потому, что я простой малаец. Потому, что я только простой чертов малаец, не имею красивого европейского дома с постоянно вертящимся вентилятором. Скажу тебе, сволочь английская, никогда не будет мира на земле, пока европейцы не научатся обращаться со своими черными братьями как с братьями. Бесконечная нетерпимость. – Он предложил Краббе сигарету и шумно приказал хорошенькому ребенку найти спички.
– Я ищу Хардмана, – объяснил Краббе. – Кажется, никто не знает, где он.
– Хардман, – сказал хаджа Зейнал Абидин, – мой крестник. Хардман на время уехал. Отправился в паломничество. Он свет увидел.
– Вы хотите сказать, он отправился в Мекку?
– Куда еще можно совершать паломничество? Говорю вам, невежество погубит все надежды на свете.
– Он один поехал?
Хаджа Зейнал Абидин громко рассмеялся, показав бесчисленные зубы и красный язычок.
– Хотел ехать один, да жена не пустила. Сказала, имеет такое же право, как он, стать хаджой, вдобавок за свои деньги. Она правду сказала, по Хардмана жалко. Арабские женщины лучшие в мире, единственные, кто возбуждает в мужчине хоть какой-нибудь аппетит. Хоть какой-нибудь аппетит. – И с аппетитом взглянул на жену, которая тайком жеманно улыбалась Краббе. – Так что, понимаете, – продолжал хаджа Зейнал Абидин, – Хардман вернется хаджой. Вроде меня, хаджой. Только совсем младшим хаджой. А я тут самый старший хаджа. Я… – помедлил, прежде чем вымолвить mot juste,
[62]
– прототип хаджи. Знаете такое слово – прототип? Я своему боссу его сегодня сказал, а он смысла не понял. Только подумать, что я говорю на языке белых лучше белого. – Он хрипло и долго смеялся, по-прежнему с аппетитом в глазах. Краббе решил, что пора уходить. Хаджа Хардман. Ну-ну…
19
14 июня
Я должен с кем-то или с чем-то поговорить. Поговорю с бумагой, чего не делал со школьных времен. Это будет дневник Паломничества. Она, спящая на узкой койке, считает местом назначения Мекку. Если речь идет обо мне, ошибается. Я еду домой. Рафлс меня вспомнил, – и правда, кто, когда-либо знавший меня, сможет забыть лицо, которое я сейчас вижу, мимолетно взглянув в зеркало на туалетном столике? Лицо очень белого человека, которого солнце не принимает. Хотя вот эти шрамы – новые стигматы, Рафлс их еще не видел. Я бы сказал, евреи очень деликатны. Он знает, что я был летчиком. Обещал дать самолет, если я возьму с собой домой небольшой груз. Я не стал расспрашивать о характере груза. Он сказал, что один человек, который сейчас в отпуске, перегонит самолет обратно. Все это кажется вполне разумным.
Она перевернулась во сне, издав одно грубое малайское слово, которого я не знаю и знать не желаю. В иллюминаторе блестит Индийский океан, весь грохочущий пароход погружен в дневной сон в Индийском океане. Не то что паломнические корабли лорда Джима,
[63]
масса рук, ног, храпящих ртов, страница за страницей, широкая сеть, полная рыбы, оторванных ножек крабов и щупальцев, движущихся во сне к Мекке.
Краббе должен был помочь. Мог помочь. Только когда я окажусь на твердой английской земле, завернусь в свой собственный халат, вернусь в мир, который никогда не следовало покидать, только тогда подумаю о прощении. А как быть с Церковью? Ну, посмотрим. Собственно, Жорж – не светоч мудрости; готов душу продать, чтоб вернуться в Китай. Бедный Жорж. А обо мне кто скажет: «Бедный Руперт»? Руперт Шикарный, Принц Руперт, Рыцарь Руперт. Перестань себя жалеть, черт возьми.
Норма мало ест. Сильно страдает от морской болезни. Мне всегда жалко тех, кого тошнит. Когда я к ней чувствую жалость, она может легко превратиться в некий тип любви. Интересно, почему она такая? Не жаждет ни меня, ни какого-либо другого мужчину. Может быть, если б у нее родился ребенок, все было бы иначе. А теперь слишком поздно. Женщины на Востоке охотно отождествляют себя со своей биологической функцией. Поэтому они женщины до мозга костей. Обособленность – крупнейшее наше западное преступление. Норма стала бы Великой Землей-Матерью. Ее разочарованные слезы над миром с жадными когтями, над мужским миром. Скоро пора пить чай.
16 июля
Пароход голландский. Кажется, я единственный белый пилигрим, и, видно, почти все пассажиры-азиаты принимают меня за члена команды, вечно несущего вахту. Сегодня утром один индонезиец обратился ко мне по-голландски. За меня ответила Норма из своего обвисшего палубного шезлонга. В итоге завязался восторженный диалог по поводу ее первого мужа, Виллема, которого она теперь ценит после всех его пакостей, пьянства, измен. Теперь она на меня возлагает большие надежды и честно признается, что вряд ли когда-нибудь позвала бы мужчин с топорами. Достаточно того, что я осознал свои прегрешения и раскаялся. Боже, прости кающегося грешника. Она представляет, как мы оба возносимся на небеса, рука об руку, в сияющих одеждах паломников. Потом предложила на время вернуться в каюту, но я сказал, неважно себя чувствую.
И действительно. Вчера вечером играл в карты и тайком пил джин с главным инженером, корабельным врачом и ресторатором в каюте метрдотеля. Норма верит, будто я удалялся читать Коран.
