– Я сама за себя расплачусь, Виктор. Будет только честно.
– Нет, мы приехали как супруги. Так и закончим. Что ты собираешься делать?
– Мы едем в Сингапур.
– Но его контракт еще не кончился.
– Всего месяц остался. Он считает, как раз на этот месяц его сюда и прислали, заниматься какой-то конторской работой.
– Где остановишься?
– Не скажу, – улыбнулась она. – Не хочу, чтобы Герберт приехал за мной, упрашивал вернуться, закатывал красивые потные сцены.
– Ты действительно думаешь, будто я ему сообщу?
– Можешь, милый. Не верю мужчинам.
– Кроме Бэшюн-Фрейзера?
– Нет, даже ему не верю. Хотя доверие – еще не все.
– Может быть, передать что-нибудь Герберту?
– Нет. Я ему напишу. Слушай, ты не обиделся, а?
– Не особенно. Ты всегда была вполне честной.
– Старалась. Когда у тебя самолет?
– В час.
– Лучше поцелуй меня на прощанье. Ты по-прежнему для меня много значишь, Виктор.
– Снесу вниз твои вещи.
– Нет, просто иди. Я сама.
– Тогда прощай. – Он легонько поцеловал ее. А когда открыл дверь, она окликнула:
– Виктор! А ты что собираешься делать?
– О, просто жить. Думаю, надо мне постараться стать хорошим мужем. Сейчас для этого больше возможностей.
– Ты способен быть хорошим мужем?
– Однажды у меня был такой дар. Может, снова вернется.
– Не похоже, правда?
Краббе не ответил.
– Прощай, Энн, – сказал он. – Надеюсь, будешь счастлива.
Откинувшись на спинку кресла высоко над джунглями, убаюканный гулом моторов, Краббе проводил ревизию самому себе. Романтический сои, которым он тешился, сон, который довел Рафлса до преждевременной смерти, потерял смысл в то время, когда спать невозможно. Весь Восток пробуждался, строил дамбы и каналы, электростанции и автомобильные заводы, создавал комитеты, писал конституции, отбирал немногочисленные западные фокусы, которым способен был научиться и применять на практике. Время Рафлса было также временем Китса и Шелли; Восток оставался туманным, манящим, хам вполне мог тихонько позвякивать романтический образ: Катай – сплошь золотые драконы, Япония – край земли. Либерализм – сам по себе романтическая мечта – давно провалился; больше нет места отдельной личности, один человек ничего теперь не способен построить. Краббе вспомнил несколько строчек из неоконченного сонета Хоикинса,
[55]
которые ему как-то цитировала Фенелла:
Что еще? Здесь твой мир заключен.
Дракон оттуда изгнан, грех искоренен.
Твоя воля – закон в этом маленьком царстве…
Пришла пора задуматься о своей личной жизни. Может быть, в самом деле есть два типа брака, оба одинаково ценные; один – чистое вдохновение, нежданно-негаданно сложенная поэма; другой надо строить, трудолюбиво, с Лучениями, самоуничижением, целенаправленно сооружать, потея и ломая ногти. Он видел свою жестокость к Фенелле, беса, который внушал ему, будто это ошибка, а она в каком-то смысле узурпаторша. Нельзя прожить жизнь, храня верность мертвым. Это романтизм самого низменного пошиба. В Индонезии джунгли расчистили, рис посадили. Пора и ему расчистить романтические джунгли, где он хотел укрыться; признать жизнь борьбой, а не сном, выращивать из посеянных зерен прочные отношенья с женой.
Он прибыл в Кенчинг рано вечером. И с изумлением обнаружил, что его явился встречать Толбот. Пока самолет катился по земле, разглядел плотную коренастую фигуру, седевшую паклю волос, очки, толстые ноги в спортивных шортах, топтавшиеся взад-вперед у машины. Краббе, сияя, приветствовал его с фальшивой и виноватой радостью. Толбот был мрачен.
– Поехали, – буркнул он. – Я вас домой отвезу. Поговорить хочу.
– Ох, что случилось? Опять Джаганатан?
Толбот завел машину, неловко дернул с места.
– Вам чертовски отлично известно, что я хочу поговорить не об этом. А о вас и о моей жене.
– Да? – Краббе с трудом сглотнул.
– Вы за ней приударяли в Куала-Лумпуре, да? Мне надо было бы догадаться. Я был дураком распроклятым. Даже и не подумал бы, если бы ваша жена на мысль меня не навела.
– Моя жена?
– Да. А потом тот субъект, Хардман, встретился с вашей женой в городе, высказал предположение, что она с вами в Куала-Лумпуре, потому что тот самый священник-француз прислал ему открытку, где сообщил, что встретил вас обоих. Тут-то ваша жена и сложила все вместе. Ради Христа, скажите, давно это тянется? – Он какими-то крюками ехал по центральной дороге.
– Герберт, обождите. Просто пару дней обождите.
– Я ее выгнал, я с ней покончил. Вполне можете ее забрать, черт возьми, она мне не нужна.
Я не ждал, что вы обо мне подумаете, но могли бы о своей жене подумать. Будто у нее без того мало проблем.
– Каких проблем?
– Ох, она сама вам расскажет. Хотя, может быть, не захочет. По-моему, вряд ли когда-нибудь вообще захочет разговаривать с вами. Я ее не виню, будь я проклят.
– Герберт, прошу вас, послушайте.
– Говорить больше нечего. Вред причинен. Я выставлен перед всеми в Куала-Лумпуре дураком распроклятым.
– Слушайте, Герберт. Ладно, расскажу, все равно скоро сами узнаете. Она вам напишет.
– Напишет? О чем?
– Помните человека по фамилии Бэннон-Фрейзер?
Толбот остановил машину на обочине, очень осмотрительно.
– Бэннон-Фрейзер? Он ведь еще здесь?
– Поехал на курсы в Куала-Лумпур. Я встретил его. Вместе с Энн. Они вместе уезжают.
Толбот на секунду задумался и предупредил:
– Нечего таким манером выкручиваться. Не стоит все сваливать на кого-то другого.
– Но это правда. Он работу нашел в Сингапуре. Она сказала, собираются вместе жить.
– Где они сейчас? Богом клянусь, если найду обоих… – Толбот сурово взглянул на Краббе. – Откуда мне знать, что вы правду сказали?
– Сами скоро узнаете. Она вам письмо пришлет.
– Откуда вам все это известно? Вы тоже тут замешаны? Клянусь Богом, когда их найду, будь я проклят… Где они? Где живут?
Работник-малаец замешкался по дороге домой и глазел, открыв рот, на машину, в высшей степени пораженный возбуждением Толбота. Краббе махнул ему, чтоб убирался.
– Не знаю. Она не пожелала сказать.
– Я их найду. Обыщу чертов город. Ему конец. Им обоим конец.
