— Ну, ты уж держись там сегодня! — желает мне Саечка.
— Вечерком зайдём посмотреть, как ты там! — добавляет Тэсси.
— Можно не приходить... Точнее, не приходите ни в коем случае! — говорю я как можно твёрже. И молча молюсь за них: «Станьте уже наконец-то любовниками!»
Поднявшись по каменной лестнице, я оглядываюсь. Эти двое всё сидят на скамейке на фоне предзакатного озера, и я ставлю для них тихую, лирическую фортепьянную сюиту. Что ни говори, а они подходят друг другу. И пускай мне сегодня ночью предстоит нелёгкая работа — хотя бы вы наслаждайтесь вдвоём подаренной вам молодостью.
— Эй! Я тоже так хочу! — требует капризным голоском Ёцуха.
— Тебе ещё рано, — отвечает Бабуля.
В крохотной мастерской, примерно на восемь татами
[6], раздаётся мерный стук челнока.
— Слушайте голос нити, — говорит Бабуля, не отрываясь от работы ни на секунду. — Если человек слушает нить, когда её прядёт, постепенно между ним и нитью возникают особые чувства, о да...
— Ну вот ещё! — фыркает Ёцуха. — Разве нитки умеют говорить?
— В тех плетениях, что делают у нас... — продолжает Бабуля, не обращая внимания на внучкины колкости.
Мы сидим втроём, одетые в кимоно, и сплетаем шнурки из нитей для ритуала, который состоится сегодня ночью в Бабулином храме. Плетение «кумихимо́»
[7] — наше старинное ремесло, состоящее в том, чтобы из тоненьких нитей связывать крепкие шнурки. Законченные шнурки оплетаются разными узорами и получаются яркими и красивыми. Но вся эта работа требует навыков и умения, поэтому за всем, что делает Ёцуха, пристально смотрит Бабуля. Сегодня малявке доверена роль ассистента по наматыванию нитей на челнок.
— В тех кумихимо, что плетут у нас, сокрыта тысяча лет традиций! И если уж на то пошло, даже в ваших школах должны бы преподавать кумихимо, о да! Потому что это — история нашего города!
[8] Вот, помню, лет двести тому назад...
«Ну началось», — думаю я и едва заметно улыбаюсь. С малых лет в этой самой мастерской я слушала неповторимый Бабулин язык.
— ...у сандальщика Ямадза́ки Маюго́ро загорелась баня, пожар перекинулся на соседей, и всё в округе сгорело дотла. И храм, и хранилище старых рукописей — всё подчистую, о да! С тех пор в нашей долине этот пожар так и называли... — Бабуля выжидающе косится на меня.
— Пожар Маюгоро! — отвечаю я без запинки.
Бабуля довольно кивает.
— Что-о? Пожар назвали именем человека?! — возмущается Ёцуха и недовольно ворчит: — Бедный Маюгоро-сан! Значит, все помнят его только за это?
— С тех пор о том, какой великий смысл спрятан в наших плетениях и в наших танцах, все и забыли. От них осталась одна только форма, о да... Но всё равно, даже если смысл исчез, форму забывать нельзя! Смысл, заключённый в форме, когда-нибудь обязательно прочитают снова...
В рассказах Бабули, точно в сказках, есть какой-то особенный ритм, и я, не отрываясь от плетения, тихонько повторяю вслед за ней одни и те же слова. Смысл, заключённый в форме, когда-нибудь обязательно прочитают снова. И наш храм Миямидзу...
— И наш храм Миямидзу сыграет в этом свою роль, о да!
Тут Бабуля смотрит куда-то вниз, и её добрые глаза делаются круглыми от печали.
— Вот только зять — дурак... Мало ему было бросить богослужение и уйти из дома! Так он ещё влез в эту чёртову политику!
Дыхание Бабули тяжелеет, и я тихонько вздыхаю. На самом деле я тоже толком не понимаю, люблю я наш городок или ненавижу. Уехать ли мне отсюда куда подальше? Или лучше остаться с семьёй и друзьями? Когда я снимаю готовую плетёнку с каркаса, она издаёт печальный звук оборвавшейся струны.
Звуки японской флейты, на которой играют в нашем храме, людям из больших городов, наверное, покажутся музыкой из фильма ужасов. Из какой-нибудь жуткой кинокартины про убийство семьи такой-то в городке сяком-то. Вот и я бы лучше исполняла танец мико
[9] под «Пятницу, 13-е» или «Фантомаса».
К сожалению, каждый год главными выступающими на празднике урожая в храме Миямидзу приходится быть нам с сестрой. Надеваем строгие одежды, красим губы красной помадой, надеваем на головы украшения из бус, выходим на сцену в храме — и танцуем перед прихожанами так, как нас учила Бабуля. Вдвоём. Обо всём, что потеряло смысл в том самом пожаре. У каждой свой яркий плетёный шнурок с колокольчиком. Мы чуть подпеваем флейте, кружимся, точно пух на ветру, и обмениваемся этими шнурками. Оглядываюсь — и краем глаза замечаю Тэсси с Саечкой; ну я же попросила их не приходить, а они всё равно тут, потому что верят в силу колдовства, которое якобы происходит в танцах мико; ладно, надо им погадать и поставить на память храмовую печать. Хорошо, что пришли. То есть дело не в самом танце. К танцу-то я с детства привыкла. Дело, как я ни стесняюсь это признать, в самом ритуале взросления. В том, что придётся делать потом. Той, кому довелось родиться женщиной...
Ох, ну хватит.
Хватит уже!!!
Ну вот, пока обо всём этом думала, уже и танец закончился. И слава богу.
Ням-ням-ням.
Чав, чав, чав
[10].
Ем рис. Стараясь ни о чём не думать, не чувствовать никакого вкуса и не слышать никаких звуков; закрыв глаза, я просто жую рис. Рядом то же самое делает Ёцуха. Мы сидим на коленках за низеньким столом, и перед каждой небольшая коробочка с рисом. А ещё перед нами, конечно же, зрители: мужчины и женщины, стар и млад. Смотрят, как мы жуём.
Ням-ням-ням.
