– У меня была одна царапина, а он….
Слезы градом текут по ее щекам, я больно прикусываю губу. Адель нежно гладит меня по щекам.
– Я знаю, о чем ты думаешь, но ты ничего не могла сделать. Никто ничего не мог сделать.
И она целует меня. Нежно, слабо, еле уловимо.
В палате гремит возмущенный голос доктора:
– Что здесь происходит? Что вы тут устроили? Положи ее, – зло просит он, – ей нужна капельница.
Я делаю, что мне говорят, Адель с опаской сморит на родителей.
– Он должен быть рядом, – еле слышно произносит она, – вы поняли? Он. Должен. Быть. Рядом.
Анна гладит ее по голове:
– Тише, детка, как ты скажешь, так и будет.
Адель уворачивается от ее руки.
– Я никогда вас не прощу, если открою глаза – и его не будет. Я перестану вас называть своими родителями, – сипло произносит она.
Анна украдкой вытирает слезы.
– Он будет здесь, господа полицейские прямо сейчас уходят.
– Анна, – возмущается Жан-Поль, но она разъяренной фурией шипит ему:
– Мне плевать, как ты это сделаешь. Но ты снимешь запрет сегодня же, ты меня понял, Жан-Поль? Я не собираюсь из-за тебя терять дочь!
Жан-Поль нервным движением поправляет галстук.
– Не вынуждай меня просить дважды, – твердо произносит она.
Политик жестом велит полицейским выйти из палаты и выходит вслед за ними.
– Мы с тобой дома поговорим, – бросает он напоследок жене.
Адель провожает их взглядом и, как только за ними закрывается дверь, прикрывает глаза.
– Я люблю тебя, – бормочет она и засыпает.
Я с облечением выдыхаю и устало тру глаза.
Анна же замирает, услышав признание дочери, и, стрельнув в меня недовольным взглядом, говорит:
– Здесь два стула: один твой, другой мой.
Она занимает тот, что около постели дочери.
Я беру тот, что стоял у окна, и ставлю его около кушетки, но с другой стороны.
– Как давно вы общаетесь? Как вы пересеклись? Что произошло летом? Я хочу знать все.
Я откидываюсь на спинку стула:
– Спросите у своей дочери: захочет – расскажет.
Анна поджимает губы:
– Слишком наглый, слишком заносчивый, слишком бесстрашный.
Она с любопытством заглядывает мне в глаза:
– Неужели совсем не испугался пяти лет тюрьмы?
– Испугался, – коротко отвечаю я и добавляю: – Я бы вас поблагодарил, но давайте честно: я оказался в тюрьме только благодаря вашей семье.
Она неловко опускает глаза.
– Никуда не уходи, никуда не уходи, – шепчет во сне Адель, и я беру ее за руку.
Никогда, никуда, ни за что на свете не уйду.
Пять лет тюрьмы – это очень страшно. Но еще страшнее потерять близкого человека или не помочь ему. Адель сжимает мою руку, и я знаю: что бы ни происходило в моей жизни, я нужен ей, а значит, я буду рядом.
АДЕЛЬ
КОГДА Я ПРОСЫПАЮСЬ, МАМА и Артур все еще рядом. Он спит, и я испытываю ни с чем не сравнимое облегчение оттого, что он здесь.
– Он отошел от тебя лишь один раз, полагаю в туалет, потому что через две минуты сидел на этом же месте, – шепотом говорит мама и сжимает мою кисть, но я выдираю руку из ее пальцев.
– Что здесь делали полицейские? О каком запрете ты говорила отцу?
Ее глаза широко раскрываются.
– Да, мама, я хоть была не в себе, но пока что не умалишенная.
Она с жалостью смотрит на меня:
– Я не хочу ругаться с тобой, воевать или терять тебя. Ты моя единственная дочурка, я так сильно хотела тебя, ждала, ты сделала меня мамой, и день твоего рождения навсегда будет самым счастливым днем в моей жизни, – говорит она, и слезы стоят в ее глазах.
После этого признания она рассказывает обо всем, что произошло с Артуром после визита ко мне в больницу.
– Если бы он не избил охранников, его, конечно, не посадили бы. Но он…
Я ее перебиваю и хриплым голосом шепчу:
– В ту ночь он потерял лучшего друга, мама. Я не знаю, что бы я сделала на его месте, если бы меня не пускали к нему в палату… Как вы только можете быть такими бесчувственными?!
Я отворачиваюсь от нее и смотрю на спящего парня. Морщинка между бровей глубокая, выражение лица беспокойное. Я тянусь к его руке и переплетаю наши пальцы.
– Все будет хорошо, – шепчу я ему, – все будет хорошо…
Верю ли я в это? Нет, не верю. Ни капельки. Но мне так хочется, чтобы у него все было хорошо, что я не просто готова в это поверить, я готова сделать все необходимое. Мне хочется повторять ему: «Ты не виноват, не виноват…» Он крепко стискивает мою руку и резко открывает глаза; в них столько боли, терзания и муки.
– Я люблю тебя, – вырывается у меня.
Быть может, это и есть самое правильное употребление этих слов. Я люблю тебя, даже когда ты сам себя ненавидишь. Я люблю тебя, даже когда вся твоя жизнь катится к чертям. Я люблю тебя, потому что не умею иначе…
– Я тебя больше, – хрипло отвечает он мне.
Я хочу ему сказать, что больше просто-напросто невозможно… но в палату залетает Марсель и при виде Артура округляет глаза.
– Вот почему мой папочка в бешенстве, – саркастически замечает он, а после хмурится. – Ты как? Выглядишь восставшей из мертвых, но, пожалуй, нам стоит этому радоваться, да?
– Марсель, – шикает на него мама, а я расплываюсь в улыбке.
– Сесиль передает тебе привет, – как ни в чем не бывало продолжает братишка, – сказала, что купила тебе еще несколько репродукций в Италии, но то будет эпоха Возрождения. Она считает, что это чуточку не в тему, я же, напротив, подумал, что само название эпохи попало в яблочко.
Артур издает смешок, и Марсель наигранно удивляется:
– Ты умеешь улыбаться?
Возможно, Марсель покажется окружающим странным, но он просто слишком хорошо меня знает. Он заглядывает мне в глаза, видит в них грусть, поэтому всеми силами старается насмешить. Мой братишка слишком сильно меня любит, чтобы позволить мне утонуть в печали или же остаться без воспоминаний…
– Как ты нашел Артура? – спрашиваю я, совсем забыв о маме. Она же не может скрыть удивления.
– Роза, – просто отвечает Марсель.
Я переглядываюсь с Артуром: думаю, у каждого из нас в голове пронеслась одна и та же мысль. Но сначала мне надо поговорить с отцом.
* * *
Меня выписывают в тот же вечер, я долго прощаюсь с Артуром под навесом госпиталя. Так не хочу отпускать его одного – оставлять наедине с печалью.
