– Мой психотерапевт учил меня на первых порах строить планы, он говорил: если я смогу упорядочить свою жизнь и займу каждую минуту своего времени, то у меня появится чувство безопасности, – признаюсь я, – и, если честно, мне это помогло: когда строишь планы, есть ощущение, что твоя жизнь под контролем.
– Возможно, он в чем-то прав, планы нужны для достижения целей, они действительно помогают в дисциплине, но мои вечно идут прахом. Поэтому в какой-то момент я принял то, что не могу контролировать происходящее со мной. Могу лишь реагировать на случившееся. Я больше не ищу уверенности в завтрашнем дне.
– Почему? Тебе разве не страшно так жить?
Мы заходим в музей и встаем в очередь к кассе.
Артур снимает шапку и расстегивает куртку, я следую его примеру.
– Страшно, но, мне кажется, самое главное в жизни – это быть честным с самим собой. Я не знаю, проснусь ли я завтра, не наступит ли завтра конец света и так далее по списку. Поэтому надо сказать себе прямо: у тебя нет уверенности в завтрашнем дне, но не все так плохо, ведь у тебя есть сегодня.
Очередь на удивление быстро двигается, и вот нам улыбается милая женщина с криво накрашенными красными губами.
– Два билета, пожалуйста.
Она смотрит на меня, затем переводит взгляд на Артура и вежливо просит:
– Покажите ваши документы, пожалуйста. Только вы
[20], – уточняет она.
Музеи меряются количеством посетителей, как парнишки в раздевалке… Артур замолкает, нагло ухмыляется и наконец находит ID-карту
[21].
– Аллилуйя, – под нос произносит он и передает ее мадам за кассой.
Я слежу за его движениями и успеваю прочитать фамилию – Бодер. Кассирша возвращает ему карту и дает два билета.
– До свидания, – прощаюсь я и, боясь забыть его фамилию, повторяю ее про себя миллион раз. Бодер, Бодер, Бодер. Но как только мы проходим в музей, я поднимаю голову к потолку и застываю: он огромный! Крыша из стекла и стали! Ничего себе!
Артур начинает улыбаться.
– Что такое? – спрашиваю я.
– Я здесь ни разу не был, но ты всегда так воодушевленно рассказывала про это место. А сейчас я смотрю на твою реакцию, и она мне нравится.
Я поднимаю руки к потолку:
– Это же невероятно!
– Согласен, раньше в людях было больше широты.
Минут пять я хожу из стороны в сторону, изучая интерьер. Затем замечаю стойку информации и, показывая на нее Артуру, говорю:
– Надо взять план музея.
Артур подает мне буклет, и среди нескольких тысяч представленных в музее экспонатов я ищу тот, ради которого пришла.
– Вы не подскажете? Мы ищем Эдгара Дега, – не дожидаясь меня, спрашивает он.
– Что именно? – интересуется дама за стойкой.
Артур смотрит на меня, и, сдавшись, я откладываю план:
– «Урок танцев».
– Вам на пятый этаж, дойдите до конца зала, и слева будет лифт. Хорошего дня!
Я все равно упрямо забираю план и пытаюсь найти на нем картину. Это становится чуточку проще, так как теперь я знаю, на каком она этаже.
– Я нашла! Вот он!
Артур подавляет смешок:
– А я нашел лифт, нам сюда.
Мы поднимаемся на пятый этаж и первое, что видим, – огромные часы, стрелки которых движутся вокруг римских цифр, а сквозь них виден весь Париж. Эти часы будто символизируют само время, его масштабы и грандиозность. Они смотрят на мир свысока, словно являются вечным стражем жизни.
– На крыльях времени уносится печаль, – произношу я вслух мелькнувшую в голове цитату Лафонтена и чувствую на себе взгляд Артура.
– Ты в это веришь?
– Во что именно?
– Что со временем печаль уходит?
Его голос звучит серьезно, будто он действительно хочет узнать ответ, но я пожимаю плечами:
– Не знаю, мне кажется, зависит от случившегося. Уверена, есть грусть, которая никогда, ни при каких обстоятельствах не покинет человека, боль утраты, например. Такого рода печаль, наверное, навсегда оставляет след в твоем сердце.
Он молчит, ничего не отвечает, но вид у него то ли злой, то ли тоскливый, мне сложно угадать его настроение, поэтому я спешу добавить:
– Но нет ничего вечного.
Даже мы не вечны. Что там говорить о печали, которая остается после нас.
– Ненавижу философствовать, – отвечает он и, взяв меня за руку, ведет подальше от часов. Я чувствую, что что-то не так, но шестое чувство подсказывает мне не развивать тему.
Я замечаю картину на расстоянии и замедляю шаг. Мне хочется растянуть это мгновение. Я подхожу к ней медленно, не опуская глаз, впиваюсь в нее взглядом. В жизни она еще прекраснее. Мужчина-гид стоит перед картиной и что-то вещает группке туристов. Я подхожу ближе и прислушиваюсь:
– Вдохновение же художник черпал в театрах, опере, кафешантанах. Последние были крайне популярны в Париже на протяжении последней трети девятнадцатого века – до появления кинематографа. Эти заведения встречались всюду и были ориентированы на клиентов с разным достатком. Демократичность и вульгарность кафешантанов притягивали Дега. Его забавляли странные люди, которых можно было встретить там: чревовещательницы, крестьянки, сентиментальные дамочки. Там, под светом электрических фонарей, Дега находил новые способы для передачи привычного – к чему, собственно, и стремились импрессионисты. Но особой его страстью был балет! Посмотрите на картину. Вихрь кружения, прозрачность текстуры, динамика и мимолетность – Дега пришлось серьезно постараться, чтобы заворожить зрителя кажущейся легкостью.
– А правду говорили, что заставить Дега закончить полотно можно было только одним способом – отняв у него картину? – громко спрашивает Артур, и месье гид удивленно поднимает брови.
– Надо же, есть люди, которые немного в теме, – забавляется он. – Скорее по Парижу ходила такая шутка, но в ней скрыта доля правды. Эдгар был жутким перфекционистом.
– Откуда ты это знаешь? – тихо спрашиваю я Артура.
– Ты мне рассказывала, – с улыбкой отвечает он, – но я могу воспользоваться ситуацией и сделать вид, что я очень тонкая натура, чувствующая и понимающая искусство. – Он выпрямляется и смешно вытягивает лицо. – Ну что, похож на высокоинтеллектуального человека?
Я начинаю громко смеяться, слишком громко – мама всегда ругает меня за мой смех, но порой я не могу его контролировать. Месье гид косится в нашу сторону:
