Все остальные тоже боялись пошевелиться и вякнуть – наша скульптурная группа из пяти соляных столбов таращилась на несчастного сумасшедшего Якубова в гробовом молчании.
А он повернулся на девяносто градусов на этих долбаных узеньких перилах и спокойно пошел вперед, балансируя руками. Я еще в первый день нашего знакомства слышала от Витьки Ковбоя, что Сашке страх неведом. Вот просто неведом, и все. Ему было совершенно наплевать на десятки метров пропасти, на валуны внизу, которые не оставили бы ему ни единого шанса, случись что. Речка быстрая, но мелкая – сентябрь, неоткуда в горах снегу взяться, а дождей давно не было, и воды, чтоб упасть в нее и выжить, тоже почти не было.
Мы приросли к шпалам, а Якубов шел себе спокойно, ничуть не напрягаясь, даже красуясь слегка, и прошел так метров десять. Потом ему надоело, и он спрыгнул на мост.
Тут мы обрели речь и способность двигаться.
Костя в три прыжка подлетел к герою-высотнику и мощной оплеухой сбил его с ног, в крайне непарламентских выражениях объясняя, кто Якубов такой, и что он может сделать со своей жизнью, но только не при нас. Витька орал, что Якубову надо лечиться, Маша разрыдалась, а Бакирева, сначала схватившись за сердце, отдышалась и выдала такое, что я чуть под мост не провалилась – Рита наизусть знала так называемый «большой Петровский загиб». Очень, очень матерный, разумеется.
Как же отреагировал наш герой? Он улыбнулся во всю пасть и растерянно протянул:
– Ну вы чего-ооо, люди?
И столько было в этом искреннего недоумения, что я сразу поверила: не врет Ковбой про него. Якубов и впрямь не знает страха. С его точки зрения, не произошло ровно ничего экстраординарного, он не понимал, почему заурядный выпендреж («трючок», как он потом назвал этот кошмар) вызвал у нас такой шквал эмоций.
– Ты безнадежен, – махнул рукой Костя. – И когда-нибудь, Сашка, это плохо закончится, потому что сейчас мы наблюдали проявление тяжелой адреналиновой зависимости. Ты хоть отдаешь себе в этом отчет, пассионарий ты чертов?
И мы впятером, как по команде, развернулись и пошли обратно, к месту пикника. Правда, у меня еще долго мелко-мелко подрагивали коленки, а Витька снял и нес в руках свою рубаху, ставшую за те минуты абсолютно мокрой на спине и груди.
Уже двадцатипятилетней, во время третьего (и последнего) своего возвращения в цирк, мне довелось встретить еще одного человека, который не представлял работы, да и самой жизни без риска, без вызова судьбе, без адреналина.
Я потом бывала знакома с женщинами того же типа, что Надя Капустина, но сначала она меня удивляла. Немногословная, очень широкоплечая, довольно короткие русые волосы со стрижкой-каре, люто смолящая исключительно молдавский «Флуэраш» в алой пачке, любой одежде предпочитающая брюки, берущаяся за любую подработку на разовых выходах и даже на уборке зала, Надя, которой было от силы тридцать, казалась мне угрюмой, странноватой и пожилой. Вдобавок я заметила, что она пользуется гримом вне манежа, и опять удивилась – неужели Капустина гораздо старше на самом деле и замазывает возрастные изменения на лице? Вроде нет, тело и походку же нельзя замаскировать, а Надя работала в открытом костюме с короткой, очень короткой юбочкой и было видно, что она еще молода.
Обычно цирковые женщины, вынужденные всю жизнь ежедневно накладывать на лица толстый слой замазки-румян, клеить метровые искусственные ресницы и рисовать алые вампирские рты (иначе в особом, смешанном из множества боковых цветных софитов, свете манежа лица видно не будет), гримировались вне манежа неохотно и только в исключительных случаях. Для похода в ресторан, например. А понятия «макияж» не существовало вообще – грим, и все дела. В принципе, так оно и есть – грим же, хоть и макияж, конечно. Так вот, Надя щедро накладывала грим натурального оттенка прямо с утра. Не то чтоб я ее разглядывала, но однажды мы столкнулись утром в цирковой столовой, и я отлично разглядела при ярком солнце толстый слой тона на ее лице. Мне даже показалось, что кое-где на скулах грим слегка треснул. Не показалось, но это были не трещины.
Надежда назначила себе аскезу в три часа ежедневных репетиций и строго придерживалась ее. Номер не требовал такой яростной подготовки – Надя была лауреатом всесоюзных конкурсов и даже двух международных, что в ее жанре довольно трудно из-за высокой конкуренции. Гимнастов и гимнасток на трапеции в Союзгосцирке было как навоза за баней. Но мало у кого в арсенале имелись трюки такой сложности.
Надя работала штейн-трапе, ее аппаратом была качающаяся трапеция, специально утяжеленная, чтоб можно было делать трюки, демонстрирующие мастерство в искусстве сохранения равновесия. Номер проходил на высоте минимум в двенадцать метров – ниже трапеции просто не опускаются. Поперечная штанга, на которой, собственно, и происходит действо, полая внутри (потому что в ней должен проходить трос лонжи), и вся эта конструкция раскачивалась под куполом со все увеличивающейся амплитудой. В процессе кача артистка поражала зрительный зал трюками: стойками на руках, копфштейнами, висом на одних пятках – вот это мне и до сих пор представить не удается. Какими должны быть ахилловы сухожилия – раз, и как она удерживалась на скользкой хромированной палке – два? Работала Капустина, разумеется, босиком, даже без чешек. А еще без страховки – некоторые трюки делали фиксацию невозможной.
«Корючкой» Нади были неполные штрабаты (без трюковой веревки и обрыва до самого манежа). Когда трапеция достигала апогея, гимнастка просто падала спиной вперед с аппарата под дружное «а-а-а-а!» зрительного зала, в последнюю секунду цепляясь носками за углы трапеции – и так несколько раз за четырехминутный номер. Она прямо нанизывала трюки один на другой с каким-то яростным азартом.
Номер Капустиной проходил на ура. Всегда. Очень уж он был эффектный. И опасный.
А потом наступил этот день.
В той программе работал со своей женой Андрей Угольников (помните историю про Нарцисса и черного жеребца Мальчика?), и я иногда приходила в цирк днем к тому времени, когда заканчивалась их репетиция. Мы вместе шли попить кофе или просто прогуляться-поболтать, бесконечно вспоминали события восьмилетней давности, своих друзей, живых и уже ушедших, то золотое лето, Игорешку Угольникова (женился на иностранке и стал иностранцем – по любви, между прочим, не по расчету), Барского и остальных – а там уже и время вечернего представления подходило.
Мои друзья пошли принять душ и переодеться после репетиции, а я решила подождать их в курилке. В стационарном цирке это довольно большое помещение за форгангом, вмещает кучу народа. Но сейчас там сидела только Надя. Выглядела она, мягко говоря, не очень. Зябко поеживалась, растирала щиколотки и запястья, куталась в толстый махровый халат, лицо ее казалось прямо зеленоватым, наложенный грим не очень помогал.
– Надь, ты хорошо себя чувствуешь? Может, не надо работать сегодня? Сходила бы ты к шпреху, пусть снимет с вечернего представления. Опасно лезть на аппарат в таком состоянии.
