И вот третий звонок. Мы с Давидом Вахтанговичем уже одеты, загримированы, Фира Моисеевна еще раз закрепляет прядки, маскирующие лысый след от ожога на моей голове, а я осторожно раздвигаю занавес на два сантиметра и смотрю в зал: вон в нарядной директорской ложе сидят гости Барского – горисполком и райком, хладокомбинат и рынок, горсвет и начальник порта, все со чадами и супругами, все при костюмах и галстуках, как сейчас бы сказали – соблюдая дресс-код.
Вот стоят все наши билетеры-контролеры, по одной у каждого выхода, вот улыбается из своей будки осветитель, а вон сидят на световых пушках его ассистенты, вон видна седая голова шапитмейстера в главном проходе у директорской ложи – он всегда на открытии там стоит. Все на местах, Фира Моисеевна бросает на ковровую дорожку, ведущую на манеж из-за кулис, лепестки цветов, звучит вступление к цирковому маршу, шпрех берет мои пальцы теплой и твердой рукой и… пошли!
Сколько бы лет артист ни выходил на манеж, даже в стотысячный раз его потряхивает от предвкушения и волнения, когда он стоит с этой, рабочей, стороны форганга. Как там говорил Александр Сергеич в «Письме к Чаадаеву»? Вот так и мы ждали. Буквально с «томленьем упованья» ждали, что через секунду грянет музыка, разлетятся тяжелые крылья занавеса и мы выйдем туда, в разноцветный свет, на алый ковер манежа – к нашему зрителю.
В первые мгновения я ничего не вижу, только огненный круг прожекторов вверху, на опорных мачтах, и красный круг манежа в разноцветных пятнах от световых пушек – внизу, заветные тринадцать метров, на которых и происходит наша главная жизнь. Но вот глаза адаптируются, и из темноты выступают ряды зрительного зала, проходы к зашнурованным сейчас клапанам дверей, директорская ложа прямо напротив форганга и люди. Люди, которые пришли к нам в цирк за удивлением, восхищением, волшебством и возможностью сказать «а я знаю, как он это делает», конечно. Пришли взять и отдать.
Первое отделение мы отработали блестяще: зал смеялся шуткам коверных, замирал на работе воздушных гимнастов, дружно ахнул во время штрабата братьев Путрюс, улыбался огромным сенбернарам, догам и крошечным пинчерам Алдоны, восторженно следил за Витькой-Ковбоем и Сашкой, выполнявшими трюки на верхушке лестницы, которую держал Володя Агеев, округлял глаза, когда на крошечном столике завязывалась в немыслимые узлы Надюша Сметанина. Я отлично слышала уважительный шепот мужчин, когда, закончив номер, по окружности манежа проходили, выбросив руку в комплименте, Володя, только что державший на плечах троих акробатов и лестницу; силовой жонглер Вася Клосс, на глазах у публики игравший шарами, каждый из которых приглашенные из зала мужчины едва могли оторвать от ковра (еще бы, они по двадцать килограммов), Андрей и Игорь Угольниковы, потрясшие воображение зрителя не только литыми мышцами, но и новыми костюмами цвета тусклого золота – на премьеру пришел идеальный, отзывчивый и заранее восхищенный зритель, нам очень повезло.
В антракте Барский привел за кулисы пятерых из сидевших в директорской ложе (детки и дамы ушли лакомиться мороженым и газировкой), и я клянусь, что в глазах седовласых серьезных мужиков «при должностях» был неподдельный мальчишеский восторг и интерес. С того далекого вечера я знаю, что «хулыбзиа» – «добрый вечер» на абхазском, а «гамарджоба» – «здравствуйте» по-грузински. Гости зашли на конюшню, выпили вина в вагончике у директора Барского, с заметным восхищением проводили взглядами яркую стайку воздушных девочек из кордебалета и пообещали, что «наши хлеб и вино – ваши, наш город – ваш дом, пока вы остаетесь здесь, ты, дорогой Юрий, и все твои артисты!»
Второе отделение открывал номер Кости. И на семь с половиной минут я обычно выпадала из реальности: видела только серебристый моноцикл, алую фигуру эквилибриста, разноцветные круги из мячей, булав, ножей, тростей, невероятно сложные пирамиды из предметов, на которых балансировал Костя, кружева из бесконечных сальто, фляков и рондадов – номер Троепольского отличался сложностью и необыкновенной красотой исполнения. Как аплодировал ему зал! Некоторые даже встали, и это почему-то наполняло меня гордостью, хотелось заорать: «Я знакома, знакома с ним! Это меня он вчера катал на мотоцикле!»
Кстати, о покатушках. Вчера был первый раз. После него мне захотелось немедленно убежать на край света. С Костей, конечно. И я почти передумала выходить замуж за Женьку – ощущения большей близости с мужчиной, чем испытанное мной за полчаса, которые я, ошалевшая от собственной смелости – как? сесть позади него? вот сейчас умру, все, – провела на несущемся вдоль моря мотоцикле, влипнув в широкую Костину спину и обнимая его за талию, представить было просто невозможно. И я еще когда-то считала, что поцелуи – верх интимности и что-то вроде пожизненной гарантии выполнения брачных обязательств на будущее? Ха. Дура. Была дура.
Хорошо, что следующий номер объявлял Давид Вахтангович, и он же вел репризу с коверными, потому что мне понадобилось время, чтобы стряхнуть наваждение вчерашнего вечера и слабость в коленях. Но я справилась, и номер с медведями уже объявляла вполне профессионально, шпрех меня похвалил.
И второе отделение прошло на высшем уровне: наездники, дрессировщики, тугая проволока Олечки Лапиной, иллюзия, воздушные гимнастки Ирки Романовой, акробаты в ренских колесах Риточки Бакиревой – всех чудесный сухумский зритель принял на ура. После финального поклона труппы на манеж вышел председатель Горисполкома, поблагодарил нас и пригласил чувствовать себя как дома в их солнечном городе. В общем, артисты и зрители расстались исключительно довольные друг другом.
За кулисами все поздравляли всех. «С началом!» – маркер цирковых, так говорят только в цирке. И вдруг я услышала прямо за спиной: «С началом, деточка!» – обернулась…
Интересно, многие ли знают, что такое арабеск? Нет, ничего арабского и никакой узорчатой вязи. Это одна из основных поз классического танца – с опорной ногой, стоящей на носке, и рабочей ногой, поднятой на девяносто или сто двадцать градусов вверх с вытянутым коленом. И более сложные ее варианты: с опорной ногой, стоящей на носке, с «кольцом», когда руки сомкнуты со ступней над головой.
А теперь представим, что это все выполняется не на ровном, гладком полу, а на спине лошади, мчащейся по кругу. Представили? Скорость, тряска, подвижная спина пугливого животного под ногами – вот тот минимум удовольствий, которые испытывает артистка, работающая номер. В старом цирке на спину лошади клали подушку-площадку, она хотя бы ровная была, но наездница хуже чувствовала лошадь, так что в советском цирке площадку почти упразднили. Стало намного труднее, но гораздо красивее. И опаснее.
Молоденькая Таечка работала ассистенткой в аттракционе у знаменитого Иллюзиониста. Невысокого роста, хрупкая, но очень женственная, Таечка была «звездой» номера: ее распиливали, сжигали, она изящно вылезала из сундука, волшебным образом оказывавшегося под куполом, материализовывалась в клетке, где мгновение назад яростно хлестал себя хвостом по бокам огромный лев, или в большом аквариуме, который только что был абсолютно пуст – остальные девочки аттракциона только принимали эффектные позы, да покрывали «заряженный» реквизит сверкающими парчовыми драпировками (блеск ткани отвлекает внимание зрителя от рук иллюзиониста, все просто), и двигали хитро устроенные зеркала.
