– Двенадцать недель, Дина. Может, тринадцать.
– В каком смысле? – глупо спросила мама, уже уверовавшая по дороге в больницу в ранний климакс. – Посмотри повнимательнее еще раз!
– Да я туда двадцать лет целыми днями смотрю ежедневно! – обиделась Марта и нечаянно закурила прямо в смотровой.
Потом они поплакали на радостях, мама выкурила последнюю на ближайшие два года сигарету и сказала:
– Там девочка, Марта. И я знаю, как ее зовут.
Из больницы счастливая мама немедленно поехала на переговорный пункт звонить любимому в очередную заграницу. Услышав радостную весть, любимый помолчал там, у себя в отеле, потом еще немножко помолчал и просительно сказал:
– Дина, а давай еще поживем для себя?
Небо немедленно почернело, раскололось и обрушилось на кудрявую мамочкину голову, но она теперь была не одна, у нее уже была я. И она засмеялась:
– Конечно, дорогой! Мы же так молоды – тебе всего пятьдесят два, мне всего сорок, вся жизнь впереди, детей у меня еще будет сколько захочу, да?
Повесила трубку и вышла из кабины. Больше она ни разу не видела моего отца и ни разу с ним не говорила – кроме одного случая. Он просто не знал, с кем имеет дело: моя мама если уж вычеркивала человека из своей жизни, то раз и навсегда. Отец, как рассказывала мне потом Марта (она была моей крестной мамой и до самой смерти оберегала и лечила нашу семью – мамочку, бабулю и меня. Обширный инфаркт после труднейшей многочасовой операции отнял ее у нас, когда мне было пятнадцать. Марте стукнуло семьдесят пять, и она была полна жизни и планов), обрывал все известные ему телефоны несколько дней. Он звонил моей бабушке, он звонил Марте, звонил тем маминым подругам, номера которых знал, но все отвечали одно: Дина уехала на гастроли, обещала позвонить при первой же возможности.
Непривычный к такому пренебрежительному отношению народный артист озадачился, прилетел проверить лично – и нашел нашу квартиру запертой, потому что бабуля тоже уехала с мамой, чтоб готовить ей полезное и вкусное и вообще контролировать процесс. Народный артист позвонил в Главк, но ему не дали сведений относительно гастрольного маршрута номера – маму многие знали и с удовольствием выполнили ее просьбу о конфиденциальности любой информации. Персонально для народного артиста.
Когда февральской ночью я родилась и Марта поднесла меня к лицу измученной почти сорокачасовыми схватками мамы, то услышала:
– Ты посмотри, как она на него похожа… даже мизинчики на ножках той же формы.
Я росла только маминой и только бабушкиной. Ни после моего появления на свет, ни позже мама не взяла от отца ни единой копейки, хоть он и пытался передавать через общих знакомых пухлые конверты. И только однажды мы с ним увидели друг друга.
Почему-то моя полумладенческая память сохранила тот огромный дом на зеленой улице, куда привезли трехлетнюю меня и плачущую седую бабушку. Мама отца, уже совсем старенькая, тяжело болела и написала моей бабуле письмо с просьбой показать единственную внучку (два старших брата отца погибли на войне, оба были холосты). Анна Ивановна, известный самурай, умело надавила на маму, и мы полетели в город у Балтийского моря.
Я не помню лица, помню лишь, что этот мужчина показался мне огромным (так и было, сто девяносто сантиметров и могучая грудная клетка профессионального певца), помню много блестящей мебели на гнутых ножках и как меня поставили на пол из скользкого, но очень красивого дерева – я прыгала на одной ножке по геометрическим узорам паркета, а потом спросила у высокой бабушки с белыми волосами, почему она плачет. Бабушка заплакала еще сильнее, я испугалась, что обидела ее, и пошла вдоль шкафов. А вот то, что было дальше, как будто намертво вырезали в моей детской памяти, но на всякий случай я проверила себя, уточнив детали у мамы. И уточнения эти мне пришлось из нее добывать – она никогда не говорила об отце плохо.
Старая женщина подхватила внучку на руки и тут случилось страшное: любознательная малышка, сидя на руках у потерявшей бдительность только что обретенной бабушки, протянула ручку и схватила с полки огромного шкафа статуэтку улыбающегося пузатого божка с дырочкой в голове. А в следующую секунду гостиную, полную старинной мебели, потряс вопль:
– Пожалуйста, Дина, забери у нее! Это же нэцке! Это семнадцатый век! Уронит! Разобьет! Она что, не понимает, что нельзя? – горестно взывал папа́ к «женщине своей жизни». Мама отлично услышала перевод: «Будь добра, убери ЭТО из моего дома, оно опасно для моей коллекции!»
Конечно, я не понимала. Мне было около трех, и я думала, что смешные фигурки – это такие игрушки. Крик, исторгнутый тренированным голосовым аппаратом народного артиста меня испугал, я вздрогнула… и осторожно поставила фигурку на полку. Вздрогнула и новая бабушка. А мама вздернула бровь, молча взяла меня из рук притихшей старой дамы, подхватила наш чемодан, и мы уехали в гостиницу, чтоб на следующий же день улететь домой, в цирк. Это была моя первая и последняя встреча с отцом и той бабушкой. Очевидно, подсознание сделало какие-то выводы, потому что я потом никогда не спрашивала, где отец, почему он не с нами и что вообще произошло. Ни разу в жизни.
А тут мне исполнилось шестнадцать, я получила паспорт и считала себя совсем взрослой. Фотографии «три на четыре с уголком» получились отличные, две оказались лишними. Папа́, наверное, уже помер от старости, ему же сейчас прорва лет, но вдруг жив? Пусть посмотрит, какую дочь вырастила моя мамочка, пусть увидит, как мы похожи с ним и, может, черканет мне несколько восторженных строк, думала я. Добыла адрес из красной записной книжки, которую мама прятала в старой кожаной сумке, годами пылившейся в кладовке, вложила в конверт маленькую фотографию и листок с тремя словами: мне шестнадцать лет.
Папаня, очевидно в силу возраста, тормозил почти полгода после отправки того письма и вдруг прислал перевод. Ни единой строчки, ни буковки – только перевод на мое имя, из чего я сделала вывод: увиденное ему понравилось, и справки отец родной таки навел. В переводе он указал фамилию и отчество, которые дала мне мама при регистрации, и это были не его фамилия и не патроним от его имени.
Перевод. Огромная сумма – тысяча рублей. Много маминых зарплат. Восьмая часть стоимости новых «Жигулей» престижной пятой модели. И почти полная стоимость мотоцикла «Ява», который не «Кавасаки», конечно, но тоже ничего. Я получила деньги, положила их в свой секретер до времени икс и погрузилась в домашние дела. Мамуля не задала ни единого вопроса об этой колоссальной сумме, просто пригласила соседа, чтоб он врезал еще один замок в дверь (железных дверей в СССР не было вообще, они появились после развала страны), ей так было спокойнее.
21. На юг, на юг! (продолжение)
На вокзал мы с Фирой Моисеевной приехали в сопровождении мамы и Женьки, навьюченного припасами так, будто нам предстояло отбыть на льдину к героям-папанинцам. К отъезду я уже выдержала трудный разговор с ним, наотрез отказавшись оставить цирк, пережила увещевания и апелляции к моей маме и закрыла тему, напомнив, что теперешнее наше расставание – цена его собственного необдуманного поступка. Но осадочек, конечно, остался. Кроме того, я начала подозревать, что никогда, никогда мой парень не разделит со мной любви к цирку. Это следовало серьезно обдумать. Хотя, если честно, мысль о будущем замужестве и без того уже перестала казаться мне привлекательной. Я была рада тому, что возвращаюсь к нашим, к моей настоящей жизни.
