Они помолчали, я услышала, как в тишине щелкнула зажигалка – это Барский поднес огонь к маминой сигарете, потом как-то печально и коротко зазвенели бокалы. А потом я ушла в свою комнату, свернулась калачиком на диване и, обняв собаку, просто рухнула в вязкую взрослую тоску (позже я узнаю, что она была именно взрослой, липкой, тяжелой и беспросветной). О таком сокрушительном несчастье мне довелось услышать впервые, я была потрясена, а воображение услужливо иллюстрировало рассказ Барского, подсовывая мне картинки одну страшнее другой.
Позже, познакомившись с Давидом Вахтанговичем, я с первых минут прониклась к нему грустной и тихой любовью, ни на минуту не забывая, какой ад этот молчаливый и спокойный человек носит в душе. По возрасту он годился мне в молодые дедушки, но вел себя, как старший друг и учитель. Мне посчастливилось провести с ним рядом довольно много времени. Это он учил меня чувствовать зал, учил подавать реплики коверным, учил цирковым манерам и этикету, учил терпению и спокойствию, учил слушать и никогда не повышать голос, учил просить только в самом крайнем случае – «Мастера и Маргариту» я прочла позже, но сразу вспомнила мудрого моего грузина.
Мне случалось встречать людей, спекулирующих своими бедами, выставляющих напоказ постоянно расковыриваемые старые раны, которые давно уже стали просто поводом и основанием для вымогательства: я такой несчастный – немедленно люби меня, прощай мне все, я такая одинокая, брошенная и убогая – дай мне кусок твоей теплой жизни, она вон какая целенькая, а моя же траченая, дай мне, жалей меня, я хочу твое, я имею право на компенсацию.
Но я получила мощную прививку еще в юности и отлично усвоила, что настоящее горе всегда молчаливо. А на клоунов у меня было время насмотреться.
13. Праздник внутри праздника – о веселье и смерти
Итак, окончание гастролей в этом городе, совпавшее с днем рождения нашего любимого шпреха. А еще цирковые поздравляли друг друга с окончанием гастролей.
Кстати, вот и шибболет
[23]. Только в цирке люди говорят друг другу: «С выходным!», «С началом!», «С окончанием!», «С закрытием!». И никто никогда не скажет о чем-то – «последний». Назовут заключительным. Неукоснительные правила.
Подготовка захватила всех. Канистры с вином и коньяком занимали почти все пространство курилки – нам везли спиртное прямо с завода. Любил советский народ цирк, очень любил. Любили цирк и руководители всех рангов, появлялись со чадами и домочадцами в директорской ложе регулярно и ни в чем не могли отказать цирковым артистам. А наоборот, всячески проявляли понимание. Например, директор местного мясокомбината, на котором наш Барский все время гастролей, почти полтора месяца, заказывал мясо зверям, уважил весь коллектив и персонально Давида Вахтанговича свиньей. Целую тушу крупной хавроньи привезли прямо к цирку.
Воодушевившись перспективой шашлыка по-карски в исполнении виновника торжества, наши ребята быстренько сложили два вместительных кирпичных мангала, наполнили водой и засыпали привезенным с хладокомбината льдом три корыта для помывки собак – там охлаждались бутылки со всем, включая лимонад. В коллективе было больше пятидесяти человек, организаторы хотели, чтоб никто не ушел. Вообще никак не ушел, не говоря уж о не ушел обиженным. Всяких овощей, фруктов и зелени в избытке предоставила благословенная земля юго-западной Украины, и разноцветные горы их возвышались в конюшне. А предусмотрительный Олег Таймень принес и поставил в укромном уголке ведро, закрытое крышкой, – в нем таилась фирменная травяная «похмельная» настойка каких-то таежных трав и даже, кажется, лиан. Пучки этих трав висели в вагончике массажиста повсюду, очень он уважал природные целительные свойства растений и верил в них. К концу первого сезона работы Олега в коллективе остальные, между прочим, тоже поверили.
Из всей нашей труппы спиртное вообще не употребляли пятеро. Я (по причине юности и воспитания), две раритетные билетерши – ровесницы века (по состоянию здоровья), штатный электрик Коля (зашился) и сорокалетний монтер Сева, у которого к тому времени уже были удалены две трети желудка, он свое выпил. Ну и звери не пили, конечно. Им просто никто не догадался налить.
Праздник продолжался всю ночь. Радостный, легкий, под негромкую музыку циркового оркестра – пока музыканты были еще в состоянии держать инструменты. А когда уже не смогли, то артисты принесли гитары. Пели, танцевали под аккордеон, уговорили виновника торжества: Давид Вахтангович с Барским, на русском и грузинском, очень душевно исполнили а капелла песню о Тбилиси (ее часто передавали по радио и по телевидению: «Расцветай под солнцем, Грузия моя…»). Никого не забыли угостить: лошадям отнесли праздничное меню из яблок и морковки, а некоторые из «малых сих» позаботились о себе сами. Вокруг столов вертелись собачки дрессировщицы Алдоны, быстро превращаясь от обжорства в гладкие или мохнатые шары – в зависимости от количества шерсти. Это были пожилые собачки, из тех, которые на пенсии и которым уже можно есть все. Рабочие собаки громко и выразительно вздыхали в вольерах, но свиного шашлыка им же нельзя – дали просто говядины. Возмущенно трясущей прутья клетки и призывно трубящей медведице Машке тоже обломилось – рабочие отнесли ей чуть поджаренное мясо без специй. Когда еще могли ходить, конечно.
Сидел за столом и Михалыч. Он как-то сам собой завелся у нас. Обычно после премьеры в каждом новом городе у цирковых была традиция выпивать по стакану особого пунша, который варила наша Фира Моисеевна. Необыкновенно душистый, пахнущий сразу всеми фруктами на свете, легкий, чуть терпкий, пунш назывался почему-то арагонским и варился по секретному семейному рецепту. За неимением рома Фира Моисеевна использовала армянский коньяк из неисчерпаемых запасов директора Барского.
Так вот, на вечеринке в том городе артисты допивали уже свои «премьерные» стаканы, когда Давид Вахтангович заметил пожилого человека, сидевшего на лавочке у ворот цирка, немедленно позвал его, налил темно-золотого напитка в кружку, которую человек достал из кармана потрепанного пиджака, предложил поесть с нами и тихо с ним о чем-то заговорил.
Седой человек был явно старше шпреха, держался с достоинством, говорил негромко, ел неторопливо и аккуратно. Утром я увидела его помогающим электрику, который копался в щитке. Днем он красил скамейку возле кассы, а вечером починил закапризничавший «Зингер» драгоценной моей Фиры Моисеевны и чуть разболтавшийся массажный стол Олега Тайменя. Еще через день-два всем уже казалось, что Михалыч всегда был с нами, и никто не удивился, когда Юрий Евгеньевич и ему выдал билет на поезд до следующего города на нашем маршруте. Михалыч пришел на вокзал с саквояжем, фибровым чемоданом и большим ящиком на колесах. Неподъемный ящик и чемодан загрузили с прочим багажом, а саквояж Михалыч взял с собой в вагон. В саквояже приглушенно брякало что-то металлическое. Что это были заготовки, стало понятно, когда на новой площадке установили шатер, цирковые вовсю обустраивались, а метатель ножей Пашка Ланге нашел подходящее дерево, повесил на него репетиционную свою мишень и немедленно приступил – перерыв в сутки сбивал руку, а этого Пашка позволить себе не мог. Михалыч наблюдал какое-то время за свистящими в воздухе ножами.
