— Значит, он вернулся утром? — спросила Анита.
— Да.
— И что случилось?
— Сперва он был окей, — сказала Налини. — Что-то поел, позавтракал с нами. Даже отвел детей в школу. Он никогда не видел ее школу, — она кивнула в сторону дочери. — А потом пришел сюда и стал смотреть на обгоревшую мебель. И опять разозлился, пока смотрел на мебель, и говорил, что это моя вина, что она обгорела. Стал кричать на меня, во сколько ему обошелся билет на самолет, чтобы прилететь сюда. Сказал, лакх рупий.
— Да ну, — тихо сказала Анита. — Как-то слишком.
— Так он сказал.
В доме с сине-зелеными крашеными стенами было прохладно. Пол был цементным, и по нему расходилась мозаика трещин и пятен.
— А я сказала, что хочу, чтобы он вернулся и жил с нами, — сказала Налини, глядя в лицо Аните. — Сказала, что одна не справляюсь, поэтому и случился пожар. А он сказал, что думает, что я нарочно устроила пожар, чтобы заставить его вернуться. Я сказала, что никогда бы на такое не пошла, хотя я хочу, чтобы он вернулся. Я сказала, что хочу, чтобы он вернулся и жил здесь. Я сказала, что хочу этого, чтобы он вернулся и жил здесь. А он стал кричать, чтобы я больше этого не говорила. Но я сказала, что хочу этого. Тогда он меня и ударил.
Анита подождала несколько секунд, глядя на опухшую щеку сестры. Она подумала, что ее муж, наверно, завел любовницу в Катаре, поэтому и не намерен возвращаться. Но она не сказала этого. Она наклонилась к сестре совсем близко, так что их носы почти касались, и сказала:
— Сейчас придумали название для такого: «токсичная маскулинность».
Она сказала эти слова по-английски, и Налини не поняла их, так что Анита попыталась подобрать эквивалент на малаяламском.
— Сейчас это так называют. И с этим нельзя мириться, — сказала она. — Тебе так нельзя. Окей?
Налини надулась.
Анита сжала ее руку, но Налини ей не ответила.
— Окей? — повторила Анита.
Она задумалась, что скажут на это подруги Налини, что они ей посоветуют. Вероятно, что-то вроде: «Мужчины такие, так уж они устроены, скоро он опять уедет, зачем его провоцировать, к чему?» Анита выросла среди таких женщин, и Налини была такой же.
— Так что же мне делать? — спросила она.
— Что ж, — сказала Анита, — я думаю, тебе надо уйти от него.
Она сказала это тихо, почти шепотом, помня о племяннице, по-прежнему стоявшей у двери.
Ей придавало уверенности то обстоятельство, что неделю назад она сама закончила проблемные отношения с одним мужчиной. Хотя Радж, который работал в авиакомпании менеджером отдела ИТ, был явно неспособен на физическое насилие. Возможно, только потому, что ему было что терять, в отличие от мужа ее сестры, и еще потому, что у него имелись другие способы утверждать свою власть над людьми. И все же Анита была не в силах представить, чтобы он ударил ее. Она ничего не рассказывала Налини о своем романе, длившемся пять лет. Она считала, что Налини пришла бы в шок. Оттого, что Радж был на двадцать лет старше ее и женат, а кроме того, он был индуистом — все это потрясло бы сестру. Это был для нее другой мир, который она не понимала. Так что Анита никогда не говорила ей об этом.
Она поерзала на рыжем пластиковом стуле, ожидая от Налини ответа на свои слова: «Я думаю, тебе надо уйти от него».
Со стены на них безучастно смотрел Иисус с шелковистыми волосами в золотистой дымке. Под картинкой была надпись: «Dona Nobis Pacem
[15]».
— Я думаю, ты должна это сделать, — сказала Анита. — Он должен как-то ответить за это. Нельзя такое спускать с рук. И это уже не первый раз. Я это поняла.
Было невозможно сказать на данный момент, о чем думала Налини. Она смотрела на свои руки, на сплетенные пальцы. Она была всего на два года старше Аниты, но ее руки выглядели постаревшими на двадцать лет. Казалось, она погрузилась глубоко в свои мысли, и Анита надеялась, что ее слова окажут на сестру какое-то воздействие. Она чувствовала, что должна дать сестре понять важность не мириться со всем подряд как с неизбежностью. Она хотела дать ей понять, как важно прилагать усилия для достижения каких-то положительных изменений в мире. Именно пассивность сестры возмущала ее сильнее всего.
— Ему все равно придется посылать деньги на детей, — сказала она, думая, что это прежде всего заботит сестру. — А если не будет, я буду.
Но даже после этого Налини не подняла на нее взгляд.
А затем они услышали голос ее сына — он играл в песке перед домом — и стал кричать:
— Ашан!
[16] Ашан!
Они услышали мужской голос, сказавший ему что-то неразборчивое.
Анита — ее пульс подскочил — подумала, а знает ли он вообще о том, что она приехала?
Он возник силуэтом в дверном проеме. Мальчик возбужденно скакал позади него.
— Аммайи
[17] Анита приехала! Аммайи Анита приехала! — кричал он, как будто его отец должен был обрадоваться этому не меньше его.
На это было непохоже.
— А ты чего тут делаешь? — спросил он.
И отпихнул дочь, чтобы войти в дом. Анита встала. Ее стул отчетливо скрипнул по полу.
— Как ты посмел ударить мою сестру? — сказала она.
Вошедший тупо пялился на нее и молчал, и она повторила:
— Как ты посмел?
Она подумала, что еще никто не смотрел на нее с большей ненавистью.
Она стала дрожать.
Она почувствовала, что он мог ударить ее. Он внушал угрозу. Это было видно по его потному лицу с густыми усами, и Аните стало страшно.
— Она уйдет от тебя, — сказала она.
И тут же она услышала голос Налини, резко возразивший ей:
— Не уйду.
Вошедший не взглянул на жену, а продолжал пялиться на Аниту. Он постоял так еще несколько секунд — достаточно долго, чтобы Налини успела повторить: «Не уйду». А потом повернулся и вышел из дома, остановившись на секунду, чтобы смачно плюнуть в грязь у крыльца, и пошел дальше, а за ним сын, спрашивая, что случилось.
САМОЛЕТ ПРИЗЕМЛИЛСЯ в Дохе на рассвете. Недолгое время, пока он кружил по аэродрому, небо сохраняло нежно-розовый оттенок, и мир выглядел таким умиротворенным из окошка самолета. Шамгару был знаком этот час. Единственный час за весь день, когда было приятно находиться под открытым небом, а все свои дни он проводил вне дома, склонившись над каким-нибудь растением, и его руки всегда были в земле. Он провел пять дней в Кочине и успел заскучать по своему саду. Своему не в том, конечно, смысле, что он им владел. А в том, что сад был поручен его заботам и он знал и понимал его как никто другой, и, пожалуй, как никто другой любил. Иногда миссис Урсула говорила ему сделать что-то определенное — посадить или удалить то или иное растение, но в основном она полагалась на его чутье.
