Анита была молодой медсестрой из Кералы. Не отдышавшись после подъема по ступеням, как был, в потном темно-синем «Адидасе», в котором играл в гольф, Абхиджит спросил ее, как его отец. Она сказала, что он в порядке. А затем сказала, что у нее есть просьба к Абхиджиту.
— О, да? — сказал Абхиджит.
Ему было приятно, что к нему обращались с просьбой, и он взглянул на Аниту с улыбкой. Положив руку ей на плечо, он сказал:
— Что такое? Скажи мне.
Она повела плечом, и он убрал руку. Его улыбка несколько поблекла.
— Мне нужно уехать на несколько дней, — сказала она. — Если такое возможно.
— Да? — сказал он. — Зачем?
Она сказала, что сгорел дом ее сестры в Кочи. Она чувствовала, что нужна там.
— Понимаю, — сказал Абхиджит. — Что ж, дай подумать.
Она начала что-то говорить о том, как это важно, чтобы она приехала к сестре как можно скорее.
— Дай подумать, — сказал Абхиджит. — Здесь ты тоже нужна. Есть какая почта?
Она сказала, что есть, и пошла за почтой, а он остался ждать.
Было полдюжины писем, большинство касались денег, так или иначе. Абхиджит помял каждое из них пальцами, словно стараясь что-то нащупать, потом положил одно в карман, а остальные убрал в ящик. Анита стояла рядом.
— Окей, — сказал Абхиджит. — Я загляну к нему сейчас.
Старик проводил дни в просторной комнате в восточной части дома. Он был одет, как обычно, в шальвар-камиз и европейского покроя шлепанцы из поношенной, бесцветной, пахучей овчины. Сидя в кресле-каталке, он все еще сохранял благородный и даже несколько свирепый вид, со своими белыми усами, хотя в том, как он взглянул на вошедшего Абхиджита, проскользнул страх, с трудом скрываемая тревога.
— Как ты, питаджи
[12]? — спросил Абхиджит.
Старик нетвердо повел руками, как бы говоря: день прожил — и ладно.
Играла музыка. Какая-то клавесинная дребедень, к которой старик всегда был неравнодушен. Абхиджит это ненавидел. Он подошел к стереосистеме и убавил звук до едва слышимого.
— Я уезжал из города, — объяснил он. — На несколько дней. Поэтому я не заглядывал к тебе. Я говорил тебе об этом. Я был во Вьетнаме, играл в гольф с Абиром.
— Абиром?
— Да, — Абхиджит улыбнулся, присев на край оттоманки.
Было не вполне понятно, понял ли старик, кто такой Абир. Он выглядел обеспокоенным, как актер, забывший свой текст. Впрочем, он довольно давно не видел Абира. Абхиджит попробовал вспомнить, когда брат последний раз был в Дели. Вероятно, на похоронах их матери, пять лет назад. Ему пришлось показаться.
— Там опасно, да? — сказал старик.
— Где, питаджи?
— Во Вьетнаме.
— Почему это?
Повисло напряженное молчание.
Абхиджит попробовал представить, о чем думает отец.
— Война давным-давно закончилась, пита, — сказал он. — Теперь все по-другому. Это популярное туристическое направление. Я играл в гольф. С Абиром.
— Абиром?
— Да.
Словно вынося суждение о нерадивом ученике, старик, проработавший директором школы почти сорок лет, сказал:
— Надутый мальчишка. Никогда мне не нравился.
— Абир?
— Никогда не нравился.
Было сложно понять, как реагировать на это. Через несколько секунд Абхиджит сказал:
— Не глупи, питаджи. Он так похож на тебя. Такой прошаренный.
Возможно, старика сбило с толку это словечко. Он сказал, как бы допуская что-то, что-то весьма значительное:
— Да, ну что ж. Он всегда был с иголочки.
— Он и сейчас такой, — сказал Абхиджит. — Очень даже с иголочки. У него безупречный вкус. Это он тоже унаследовал от вас, бабу
[13].
— Он умер? — спросил старик.
— Абир? Нет. Нет, он не умер. Я только что играл с ним в гольф на выходных.
— А.
— Я выиграл, — добавил Абхиджит, не в силах сдержаться.
Он почувствовал себя мальчишкой — так он это сказал — и тут же пожалел об этом. В то же время он испытал разочарование, когда старик его как будто не услышал.
Старик наклонился к нему, так что Абхиджит почувствовал его несвежее дыхание, и сказал:
— Эта медсестра. Она меня обкрадывает.
— Пита. Я уверен, это не так. Она очень милая.
— Она меня обкрадывает, — настаивал старик.
— Что она украла?
— Мою французскую ручку.
— «Монблан»?
— Французскую ручку.
— Почему ты решил, что она ее украла?
— Ее нигде нет.
— Лежит где-нибудь.
— Нет.
— Уверен, что да.
— Нет.
— Ты везде смотрел?
— Да.
— Ты уверен?
— Ее нигде нет!
— Пожалуйста, не кипиши из-за этого, питаджи, — сказал Абхиджит. — Ручка отыщется.
И все же он нашел Аниту и спросил ее:
— Ты не видела ручку моего отца? «Монблан». Он говорит, она пропала.
Тон, которым он сказал это, можно было воспринять как обвинение, и она взглянула на него с нескрываемой тревогой, но и с неким вызовом, который мог относиться к чему угодно.
— Нет, — сказала она. — Я ее не видела.
Абхиджит смотрел прямо на нее.
— Ты знаешь эту ручку? — спросил он. — На ней есть надпись. Что-то, связанное с академией Минто.
— Я ее не видела, — сказала она снова.
Он сказал ей, что у него кое-какие дела и он вернется через час.
Остановившись в полутемной прихожей, он проверил, не забыл ли чего. И вышел. Когда он открыл металлическую дверь, прихожую залил солнечный свет, осветив школьные фотографии в рамках на стенах, это множество юных лиц под гербом школы, с грозным, усатым директором в середине первого ряда. Перед домом ждало такси, и Абхиджит сел в него. Они вдвоем с Абиром учились в этой школе на мангровом болоте, построенной в неоклассическом стиле. Как-то раз, когда Абиру было лет десять, классный руководитель отослал его к директору за какую-то провинность. Директором, понятное дело, был родной отец Абира. Если Абир и рассчитывал, что это как-то повлияет на его положение в школе, он вскоре понял, что заблуждался — директор, прочитав записку классного руководителя, обратился к сыну по фамилии, несмотря на то что, кроме них, в кабинете никого не было, и попросил «Баннерджи» выставить руки ладонями вверх. Дальнейшее было вполне предсказуемо. Затем со слезами боли на глазах «Баннерджи» выслушал нотацию о повышении дисциплины и был отпущен. Возможно, их отец потом сожалел, что так повел себя в тот день (хотя, несомненно, его главной заботой как директора школы было не допускать несправедливых поблажек своим сыновьям), поскольку, когда через несколько лет к нему направили Абхиджита, он обошелся с ним не так строго. Директор обратился к нему по имени, признавая Абхиджита своим сыном, и не стал наказывать его физически, а вместо этого вынес ему более мягкое и безличное наказание в виде недельных «санкций» — физической работы по утрам вместе с садовниками.
