А у Леонарда он был – он строил парник, он подкармливал, обрезал и прививал. Он неустанно трудился, пока она боролась со своими демонами. Однажды он ослабил внимание. Ее Садовник.
Присаживаюсь на каменную низкую изгородь. Как приятно нежное, весеннее солнце. Закрываю глаза. Пахнет скошенной травой и мульчей. Слышно, как открывается дверь садового домика. В проеме узкой стеклянной двери вырастает долговязая фигура. Я сразу ее узнаю. Она осторожно перешагивает завалившийся на ступеньку цветок нарцисса. Я вижу пуговицы на ее туфлях. Толстые в резинку чулки. Но она все равно мерзнет. Затолкала руки в карманы длинной кофты. Подол юбки замялся. Потягивается, растирает предплечья, вертит худыми запястьями. Щурится на солнце. У нее тяжелые веки и глубоко посаженные глаза. Узел волос съехал низко на шею, на плечи выбилось несколько прядей. Она шевелит губами, недовольно качает головой из стороны в сторону. На лице выражение болезненной скорби. Словно она не соглашается с собой. Видит меня и смущается. Она не привыкла к чужим. Я стою против света, она поднимает руку, загораживая лицо от солнца. Когда видит, что я смотрю на нее, сконфуженно кивает и опускает руку. Она замедлила шаг, ей неловко. Она не знает, кто я, что я здесь делаю и почему. Я кланяюсь ей и улыбаюсь. Она в растерянности останавливается на том расстоянии, на котором можно все еще не разговаривать. Оглядывается на домик. Я тоже не двигаюсь, не отхожу и не подхожу ближе.
– Вирджиния, что заставляет вас писать?
Она опять смотрит на меня из-под руки.
– Ничего ведь не произошло, пока это не описано кем-то. Верно?
Из кустов выбегает собака.
– Пинки! – восклицает она. Спаниель, виляя хвостом, тычется ей в ноги, она наклоняется, чтобы его погладить. Он вьется перед ней рыжим пламенем. Она опирается одной рукой о землю, чтобы не упасть.
– Пинки! Пинки, что ты делаешь? Ты меня свалишь.
Неловко усаживается на крыльцо и смеется. Пинки на минуту прижимается к ее ногам, но тут же, болтая ушами, уносится в те же кусты, из которых появился. Она зовет его, но он уже занят чем-то другим. Она пожимает острыми плечами, извиняясь, смотрит на меня.
– Всем нужен хороший садовник, – говорит она мне и отворачивается. Ее внимание привлек огромный шмель – он пытается влезть в слишком узкую корону нарцисса. И вот она уже не здесь. Шевелит губами, длинные пальцы выписывают в воздухе непонятную вязь. – Вы понимаете? Садовник! – повторяет она вслух и улыбается.
“Л. возится с рододендронами” – ее последняя запись в дневнике – тоже по поводу Сада.
Она была совершенно не такой серьезной, как принято думать. Да, была умной и сдержанной, но также смешной и беззаботной, когда не работала, любила задавать вопросы, много и разные. У нее был невероятный интерес к тому, как устроена жизнь. Ее изумляли люди, она обладала способностью наблюдать и видеть малейшие нюансы их сосуществования. Но, с интересом изучая других, она не знала себя. Получив домашнее образование, она не имела возможности сравнивать себя со сверстниками. Она писала в дневнике о том, что не могла понять, какая же она – красивая или уродливая, умная или не очень, талантливая или совсем нет.
Конечно, компания снобов научила ее чувствовать себя одной из них. Даже нездоровье Вирджинии было не лишено снобизма. В ее галлюцинациях птицы говорят с ней исключительно на греческом. И юношеский, кембриджский снобизм Вулфа никуда не делся. Его врожденное дрожание рук Вирджиния в шутку называла выражением еле сдерживаемой ненависти мужа к человечеству в целом. И оттого Сад стал для него спасением.
Мы все в какой-то степени вскормлены мифами, воспевающими волшебные сады, а уж жители Англии воспитаны в духе их абсолютного обожествления. Но как часто горожанин, мечтая о безмятежной радости в тиши деревьев и цветов, рисует себе картину райского умиротворения, а оказываясь там, испытывает невероятную вселенскую тоску.
Вирджиния рвалась в Лондон даже из Ричмонда. И Сад Monk's House был хорош для нее по выходным, скорее, как площадка для приема друзей. Но в момент переезда сюда “навсегда”, в безнадежности войны, в холоде и относительном одиночестве, Сад был ей противопоказан. Она нуждается в помощи, а садовник занят Садом. Леонард писал, что для него Родмелл с бомбами милее, чем Лондон без.
Когда? Когда Вирджиния и Сад становятся соперницами? Крамольная для англичан мысль. Но, я думаю, случилось именно так. Человек, по-настоящему любящий Сад, никогда не уйдет весной, когда все начинается, когда впереди столько работы. Он уйдет в конце лета или осенью, с чувством выполненного долга, вместе со смертью Сада, в преддверии бездейственной зимы.
Она же сделала это в марте. Да, зима в сорок первом была долгой и холодной.
“Никогда не было у нас такой средневековой зимы. Электричество отключили. Готовили на огне, ходили немытые, спали в чулках, замотанные в шарфы”.
Континентальная Европа ведет войну, угроза вторжения фашистских войск на территорию Британии вполне реальна. В Лондоне во время бомбежки разрушен их дом, уничтожена библиотека, полная редких книг. Они перебираются в коттедж Родмелла на постоянное проживание. Наверное, тогда она ощутила всю свою беспомощность и бесполезность. В случае прихода фашистов судьба Леонарда была бы весьма печальной. Она страстно обсуждала план их совместного самоубийства, если все же немцы сюда доберутся. Леонард запасся бензином, чтобы в крайнем случае отравиться угарным газом в гараже, и купил цианид.
Конечно, в конце такой зимы можно устать. Можно сказать – хватит. Солнце встает так поздно, можно решить, что и вовсе не взойдет. Но это зимой! А март – уже не зима. Март – это когда все уже позади. Когда мир наконец начинает дышать. Когда появляются первые признаки пробуждения. Гремит ручей, ему вторят птицы, веет влажной ожившей землей и робкими ароматами первых цветов. Стоят набухшие, выспавшиеся яблони в толстых почках. В марте появляется надежда на то, что все еще будет. И скоро отогреется душа. И как именно тогда уйти? Причем уйти сложно, с усилием, с борьбой. Не на подушках, не засыпая с ядом, а в холодную, грязную воду. Как? В марте можно уйти, только испугавшись Сада. Его силы. Его власти.
Так. Нужно проверить, есть ли в сумке ключи. А для этого нужно где-то присесть и все аккуратно из нее извлечь. Нет, это все не то. Ключи, ключи.
До реки Оуз, не торопясь, идти минут двадцать. От дома, за деревню, через поля. Весной река бурная, темная, течение сильное. Вода словно кипящий эль. Как трудно ей было это сделать. Она хорошо плавала, а река совсем неглубокая. Пришлось набрать в карманы камней, чтобы утянули.
Недели через три ее тело ниже по течению нашли дети.
“Против тебя бросаю я непокоренного, не уступившего себя, о Смерть”.
Ее пепел захоронили в Саду. Над ним сейчас ее бюст. Она смотрит растерянно, даже испуганно.
“Не думаю, человека могли бы быть счастливее, были мы”.
После смерти Леонарда садом лет десять никто не занимался. В 2000-м дом сдали постояльцам. Они въехали туда зимой. Чтобы заняться восстановлением, ждали весны – хотели увидеть, что же в саду осталось. Что на нем взойдет? И вот наступившей весной взошли кругом одни белые флоксы. Летом Сад стал белым-белым. Белым, как тогда, в ее последнюю зиму.
