Я представила: в большой такой колбе, как в анатомическом театре, в формалине плавает саксофон.
– И так долго он изучал эти вот саксофонные внутренности, – Тильда сделала паузу, подбирая слова, – что в один прекрасный день нашел место, где душа преображается в звук. Вот. Некий порожек. Когда просто смотришь на инструмент, этого не увидишь. Так и пошло. Теперь Рик, как саксофон слышит, знает, на каком этапе возник звук, на каком изломе произошла трансформация. А потом он так же скрипку разрезал, и флейту, и пианино тоже. У всех инструментов узел этого вот волшебного перехода совсем в разных местах, иногда очень неожиданных. А у некоторых он вообще вне корпуса. У барабанов, например, он совсем далеко, у рояля варьируется в зависимости от величины, у трубы – у самого раструба, а у гитары их вовсе два.
Утром я внимательно следила за Риком. Пыталась разглядеть в нем хоть какую-то жизнь. История с разрезанием музыкальных инструментов казалась мне дикой. Препарирование трупа в поисках души. И на это способен был только один человек – Рик Хелмюрс.
Когда он ушел к себе, я поинтересовалась, зачем Тильда уговаривает мужа ходить с нами. Ведь ясно, что он мучается. Тильда удивилась вопросу и сказала, что на день рождения Рик захотел пойти сам. И даже предложил проводить меня завтра. Я не верила своим ушам, но на всякий случай попросила:
– Тильда, можно меня проводишь ты?
Она удивленно кивнула.
На следующий день Рик вообще не спустился на завтрак. Тильда объявила с грустью, что ему все еще нездоровится, и вскоре повезла меня на станцию. Я была рада тому, что не придется молчать рядом с Риком, изображая благодарность. Тильда пообещала скоро приехать в Лондон: этого требует проект, и ей так хочется меня видеть почаще. Подарила мне шелковый шарф в белую гусиную лапку. Потом пришел поезд, я поцеловала ее, прошла внутрь, двери закрылись, и в окнах коротко мелькнул ее силуэт.
В поезде я думала о несправедливости мира. О том, что доброму человеку достается так мало сочувствия, как много заботы и ласки остаются без ответа. Рик не в силах дать Тильде что-либо, так как не способен ни сочувствовать, ни сопереживать.
За окном потемнело, и начался дождь, проливаясь по стеклу неровными струями.
Рик побродил по пустому дому, спустился в гостевую комнату, снял белье с раскладного дивана в горчичную полоску. Туда же принес халат и полотенца из ванной, взял все это в охапку, чтобы отнести в подвал к стиральной машине, но вдруг сгорбился, уткнулся в белье лицом, взревел утробно и повалился на диван, вдыхая в себя такой желанный запах.
Дождь в Стокгольме закончился. Солнце позолотило крыши. У лодок плескалась вода, растягивая и сжимая отражение сияющего города.
Сакура
– Извините. Что вы сказали?
Золотоволосая женщина медленно отвернулась от окна, но синие глаза смотрели сквозь официантку.
– Тяй, – повторила та, поклонилась и поставила на стол поднос с заварочным чайником и чашкой.
Было видно, как приезжая с усилием пыталась сосредоточиться. Наконец переключилась и уставилась на белоснежный рукав официантки. Там, совсем рядом с манжетой, было небольшое пятно. Щеки официантки порозовели, она спрятала руки, поклонилась и, не поднимая головы, заторопилась на кухню.
Женщина опять уставилась в окно. Пятна на рукаве она не заметила. В городе зацвела сакура. Дымка цветов сияла и у реки, и в садах у маленьких домиков, на крышах отелей и в городских скверах. Город изменился – как если бы толпу военных в униформе и клерков в костюмах разбавили девушками в легких крепдешиновых платьях.
Завтрак в ресторане “Голубая лагуна” на последнем этаже отеля заканчивался. Но женщина не торопилась – уже начали убирать, а она все сидела, глядя на бесконечный поток машин на эстакадах, что переплетались клубком разноцветных змей. А когда ей принесли счет, просто расписалась, не глядя. Наступил полдень, и никто не посмел ей сказать, что завтрак давно закончен; стали появляться посетители на обед и вновь загремели посудой. К ней было двинулся круглолицый менеджер с меню, но вспомнил, что она и не уходила, развернулся на каблуках и удалился, удивляясь необычному цвету ее волос.
Отель “Гранд Принц” находился в районе Акасака в центральном Токио. Его узкая башня была окружена садом, который спускался к реке.
Нарифуми работал в торговом центре отеля, на минус первом этаже, в салоне для новобрачных. Весь в букетах искусственных цветов, салон скорее напоминал бюро ритуальных услуг. В нем было три просторных комнаты. Одна – для первой встречи посетителей, вторая – переговорная, разделенная на три зоны ширмами, в каждой – стол и стулья вокруг, в третьей – стенд ателье по пошиву свадебных платьев и витрины с посудой, скатертями для праздничного стола, всевозможными палочками-хаси для молодоженов, обручальными подарками и безделушками для гостей.
Полы и стены подземного этажа торгового центра были из белого мрамора, и потому весь этаж носил название “Мраморный”. Ледяной рай. Без аромата. Без жизни.
А ведь Нарифуми больше всего любил сады. Любил душные парники, теплый запах мульчи и компоста. Он надеялся накопить денег и купить дом с садиком, и даже сейчас в маленькой студии с ним жили белый фикус, жестколистный жасмин и два горшка антуриума с глянцевыми алыми цветами.
Вход в салон охраняла пара манекенов в нарядах жениха и невесты. Растерянно глядя поверх голов, они стояли, чуть касаясь друг друга пальцами. У жениха были густые ресницы, невеста же была вовсе без ресниц, с совершенно белым, безликим лицом. На ней было кремовое платье, расшитое желтоватым жемчугом по лифу, широкая юбка, собранная в объемные складки, причудливым образом переходившими в шлейф. Фаты на ней не было, а волосы, собранные в балетный пучок, были сделаны из того же материала цвета, что и лицо.
В салоне всегда играла традиционная музыка – лирические песни под струнный перелив сямисэн. Это успокаивало в такой важный момент, когда заключалось соглашение если даже и не на всю жизнь, то уж точно на продолжительное время.
Для посетителей было еще слишком рано, и Нарифуми решил пройтись по ценам, чтобы не открывать альбом каждый раз, когда у клиентов возникали вопросы.
Только он перевернул первую ламинированную страницу, как позвонили и попросили занести рекламные листовки салона на регистрационную стойку, так как лежащие там уже разобрали. Всем было известно, что их в основном уносили любопытные туристы в качестве сувениров, но все равно толк от них был – у салона нет своей витрины на улице, и это единственная возможность заявить о своем существовании.
Нарифуми достал из ящика стола последнюю стопку, побежал по круглой лестнице наверх, кивнул консьержам, поклонился господину в черном костюме, за которым катили тележку с дорогими кожаными чемоданами, поздоровался с менеджерами отеля, стоявшими у дверей в служебные помещения, и подошел к дежурному у стойки. Передал листовки, перебросился формальными вопросами о жизни и тут, когда можно было уже возвращаться, услышал голос. Необыкновенный – низкий, с такой мелодикой, которой он раньше никогда не слышал. Он обернулся.
