У нас даже декорации соответствуют. В ведерке со льдом стоит пустая бутылка из-под вина, по полу безыскусно разбросана одежда – ни один художник-декоратор не сумел бы сделать правдоподобнее. На двери висит табличка “Не беспокоить”, и мне стоило огромных усилий не приписать на ней фломастером: “До следующего Рождества. И следующего за ним Рождества. Спасибо”, словно мне лет двадцать, не больше. Словно те восемь лет, что прошли со времени нашего знакомства с Джеком, кто-то просто свернул и отложил в сторонку. Подумать только, сколько времени мы потеряли, не занимаясь этим, часы, минуты, секунды, в которые мы могли бы этим заниматься. Все и всегда упирается во время.
– У тебя, наверное, с утра маковой росинки во рту не было? – спрашивает Джек. Мы валяемся и бездельничаем. Когда валяние станет олимпийским видом спорта, я буду готова.
– Ну почему же, очень даже было, и не только маковая росинка. Ты разве не заметил? Не далее как двадцать минут назад.
– Надо же, такая хорошая девочка – и такие мысли! Или англичанки все такие? Ладно, уточню: ты есть хочешь? Подумай хорошенько.
– Нет уж, извините, думать я не хочу и не буду. Только не сегодня. У меня сегодня бездумный четверг. Никаких мыслей. Никаких списков. Только чувства и дела.
– Хорошо, что ты чувствуешь насчет того, чтобы заказать еду в номер?
– Но тогда ведь придется встать, дойди аж до самой ванной и там еще морочиться надевать халат. А потом, – я переворачиваюсь и смотрю в его прекрасное лицо, – брать вилку и нести еду в рот, а это целая история. У меня на такое нет сил. Точнее, есть, но я их берегу для другого. Поесть я всегда успею.
– То есть нет.
– То есть мне в целом все равно. Или пофиг, как говорят мои дети. Видишь, у них не хватает сил выговорить длинную фразу. Мои гены.
– Как у них дела?
– Спасибо, что спросил, если хочешь, я тебе, конечно, отвечу. Но сейчас январь, а в середине марта у меня встреча, на которой мне непременно надо быть. И если я тебе начну рассказывать про Эмили, то закончу не раньше июля. А потом уже начну про Бена. В общем… я с удовольствием тебе о них расскажу, правда-правда, только не сию минуту, ладно?
– Хорошо, – отвечает он и кладет на меня руку. Руки. – А как твой брак?
Я издаю звук, описания которого не найти ни в одном словаре. Потому что потребовалось бы слово, которое объединит вздох, фырканье, смех, стон и уничижительный гогот.
– С этим куда проще. Если мы все-таки закажем еду в номер, я закончу рассказ о своих супружеских невзгодах еще до того, как Джанфранко принесет мне холодный чизбургер и мягкую картошку фри.
– Между прочим, это пятизвездочный отель.
– Уж извини, но в любом отеле в любой стране мира картошка фри успевает остыть, заскучать и обмякнуть за то время, что ее несут к тебе в номер. В отличие, – я тоже пускаю в ход руки, – от постояльцев в номере.
– Эта твердость – целиком твоя заслуга.
Он вытягивается на постели, чтобы полнее мною насладиться. Сколько же нам обоим придется разворачиваться после того, как жизнь нас свернула и разложила по разным полкам. И я не собираюсь искать оправдания тому, что я здесь. Джек поджидал меня возле работы, сказал, что мы идем обедать, но, когда мы приехали в “Клэридж”, провел меня по парадной лестнице прямиком в номер, и на этот раз ключ сработал. “Это знак”, – объявил Джек. Я не спорила. Я устала бороться с собой.
И тут он сообщает – вскользь, словно о вчерашней погоде:
– Я женился.
Я замираю. Руки, губы, я сама. Все цепенеет. Я сажусь на постели.
– Не знала. Спасибо, что сказал.
– Скажи я тебе раньше, разве ты сейчас была бы здесь? – спрашивает он.
– Я… – Пауза. Осторожнее. – Не в этом дело.
– А в чем?
– В том, что ты женат.
– Был. Был женат. Уже нет.
– Вы развелись или просто расстались на время? – Не укладывается в голове. Неужели Джек успел жениться с нашей последней встречи?
– Развелись, не переживай.
– И когда же?
– Через год и два месяца после свадьбы. Значит, лет пять назад. Думаю, мы оба поняли, что ошиблись.
– И она тоже так думала?
– Абсолютно. Еще больше, чем я. Так что никаких обид.
– Так не бывает, ты же знаешь.
– А вот кстати…
– Нет, Джек, подожди. – Я сажусь в кровати, подтянув колени к подбородку и укрывшись простыней. – Так что случилось?
– Брак не задался.
– И все?
– И все.
– Клянешься?
– Чтоб я сдох.
– Не надо. И где она сейчас?
– Понятия не имею.
– И… – я должна об этом спросить, – какая она была?
– Почему была? Есть. По крайней мере, я на это надеюсь. Ей за сорок, англичанка, замужем, но брак неудачный, двое чудесных детей, работает в финансах, чертовски умна, с прекрасным чувством юмора, чересчур сурова к себе, очень вежлива и воспитанна, как истая англичанка, пока не приведешь ее к себе в номер двести восемьдесят шесть и не выяснится, что она просто дикая кошка. В общем, мой идеал.
– Джек.
– Да ладно тебе, мы же не на допросе. Она мне напоминала женщину, в которую я был влюблен. Мне казалось, для начала этого достаточно. Когда мы познакомились, ей было двадцать девять.
– Зачем ты мне сказал, сколько ей лет? Какое это имеет значение? При чем тут вообще возраст? Каменный век, бронзовый век, правильный возраст, неправильный возраст, двадцать девять, сорок девять…
– В возрасте-то все и дело.
– Почему?
– Потому что она не смотрела “Моя жена меня приворожила”.
Не удержавшись, я улыбаюсь.
– Ну если ты так ставишь вопрос…
– Именно. Если ты так молода, что даже не видела, как Саманта заставляет Дэррина плясать под свою дудку, хотя очень его любит и вообще кажется идеальной американской женой…
– Какого Дэррина?
– Вот именно. Видишь, это правильный ответ. Какой Дик? Йорк или Сарджент?
[89]
– Конечно, Йорк.
– Разумеется. Но и Сарджент был славным малым. Кстати, ты в курсе, что он гей?
– Надо же.
– Он командовал гей-парадом в Лос-Анджелесе. А знаешь, кто еще был там с ним? Саманта
[90].
