Фантастическая память, благодаря которой я поступила в университет, уже давно не та, что раньше. (Рой, пожалуйста, раздобудь мне имя женщины, которая сидит напротив. Кажется, она читала у нас лекции по естественным наукам. Кудрявые каштановые волосы. Доброжелательный взгляд. Многовато макияжа.)
– Ты меня не узнаешь, Кейт? – спрашивает женщина.
– Узнаю, конечно, – отвечаю я увереннее, чем себя чувствую. (Рой, скорее!) – Ты занималась греблей.
– Я была рулевой, – улыбается она. – На первой лодке.
– Нет, – возражаю я, – первой лодкой рулила Франсис.
(Рой, пожааалуйста, найди мне ее имя. И я никогда больше тебя ни о чем не попрошу.)
– Правильно, – соглашается она, – я была в команде парней.
– Не может такого быть. У парней рулевым был Колин.
– Я и есть Колин, – отвечает она. – То есть была им, пока пять лет назад не сделала операцию. Теперь я Кэрол.
Господи Иисусе. (Рой, не ищи.)
– Ну надо же, Колин, как замечательно. То есть Кэрол. Ты молодец. Я, правда, пол не поменяла, но это, пожалуй, единственное, что осталось прежним.
– Да, Кейт, нам всем многое пришлось пережить.
Мне ли не знать.
22:35
Что ж, с ужином я справилась. Или ужин справился со мной. Я как-то не подумала о последствиях поста, необходимого, чтобы влезть в зеленое платье. Два бокала шампанского на пустой желудок, который два месяца не видел углеводов. И это не считая вина, которое, как в сказке, лилось из неиссякающего источника. Мне бы следовало быть осторожнее, но я почему-то нервничала и присосалась к бокалу, как малыш к кружке-непроливайке. А потом узнала, что женщина, за ужином сидевшая напротив меня, та самая, чье имя я никак не могла вспомнить, поменяла пол.
Разве же это справедливо? Кэрол оказалась очень милой, куда приятнее ехидного Колина, которым она была, когда мы в последний раз виделись с ним. С ней. С ними. Двадцать восемь лет спустя не так-то просто вспомнить даже тех, кто не поменял пол. Юноши либо превратились в откормленных хогартовских
[56] сквайров, либо совершенно не изменились, только осунулись немного да смотрят поверх очков, точно аукционисты. Мне вдруг подумалось, что мужчины с утратой молодости справляются куда хуже, чем женщины. Не спрашивайте почему. Юноши врываются в жизнь, точно стрелы из лука, но, лишившись движущей силы, так же стремительно падают на землю. Один такой подскочил ко мне после ужина, обдав парами портвейна. Пузатый, как бочка, и практически лысый, если не считать жалкую прядь, аккуратно уложенную гнездом на потной розовой макушке, точно украшение из сахарной ваты на десерте в мишленовском ресторане.
– Кейт, рад тебя видеть. Отличное платье. Как дела?
Я не сразу сообразила, что это Эдриен Кейси. Но мысленно убавила ему четыре стоуна, вернула густые темные волосы, которые спускались к плечам и так красиво сочетались с его карими, точно у спаниеля, глазами, – и вот вам пожалуйста.
– Эдриен, сколько лет, сколько зим! – Я чмокнула его в щеку.
Порывшись в бумажнике, Эдриен отыскал фотографии детей, рассказал, как у него дела. По-прежнему женат на Кэти. Нервный хрюкающий смешок. Живет в Кенте. Каждый день ездит в Лондон на работу. Трое детей. Девочки умницы, блестяще сдали выпускные экзамены в начальной школе. У мальчика с учебой небольшие сложности, Кэти организует батальон репетиторов. Возможно, удастся устроить его в школу икс или в игрек. Ужасно жаль, что в школу, где учился сам Эдриен, теперь просто так и не попадешь.
– В голове не укладывается, Кейт, раньше там учились одни толстые фермерские сынки, – практически проревел Эдриен, перекрикивая шум толпы, – и если ты сам в ней учился, то без проблем мог отдать туда сына. Теперь там одни чертовы русские и китайцы.
– Правда? – Я вспоминаю, что Владимир Великовский рассчитывал устроить сына в Итон.
– Да, все дело в деньгах, ты же понимаешь. Они же все поголовно торговцы оружием. Директор школы теперь все равно что кассир, знай себе чеки выбивай. Дзынь! Или Цзин, если уж на то пошло.
– В смысле?
– Ну если по-китайски. Цзин. Ха-ха! Придется нам всем учить китайский. Будешь сиропчик?
– В смысле?
– Десертное вино. Для меня оно слишком сладкое и выглядит как моча, но птички предпочитают его портвейну, так ведь?
“Птички”? Кто последним из британских мужчин называл женщин птичками? Кажется, тот диджей, которому дали семь лет без апелляции за то, что он лапал несовершеннолетних хиппушек, и было это еще при Вильсоне
[57].
Я решаю, что неплохо бы выйти подышать. Извиняюсь и ухожу. Один чулок то и дело сползает, мне все время приходится его подтягивать и пытаться приклеить к ноге нелипнущую резинку. Вот вам и загадочная нестареющая женщина – скорее уж Нора Бетти
[58].
Дождь кончился, стены колледжа пахнут временем и чабрецом. Я вдыхаю этот запах, радуясь, что улизнула от Жирного Эдриена. Я ведь приехала сюда, чтобы сбежать от этого всего, вспомнить те годы, когда все разговоры еще не вертелись вокруг школ, отметок и того, сколько баллов Национальная служба приема в университеты и колледжи поставила твоему ребенку в седьмом классе за игру на тубе. Те годы, когда жизнь простиралась перед нами, точно прерия бесконечных возможностей. Последний раз я стояла на этом самом месте в двадцать один год, и при мысли об этом у меня кружится голова. Что бы та Кейт подумала об этой Кейт, увидь она меня сейчас? И на мгновение, на одно лишь мгновение мне хочется вернуться и начать все сначала.
Плюс-минус полночь
Группа женщин собралась в баре в подвале колледжа, на скрипучих кожаных диванах, где мы сиживали сто лет назад, поглядывая на парней, игравших в бильярд и в настольный футбол. В том углу, помнится, стоял автомат с “Космическими захватчиками”, его резкие гудки и свист прерывали все разговоры.
– Помнишь автомат с “Космическими захватчиками”? – спрашивает Деб, словно прочитав мои мысли – то, что от них осталось.
– Нам он казался таким классным, – смеется Анна. – А покажи его сегодняшним детям, и они скажут: полная фигня.
– Зато мечта коллекционера, – вставляет Рейчел.
– Как и мы все, – говорит Деб, указывая бутылкой вина на мой пустой бокал.
– Может, и так, но мы прекрасный винтаж, – заключаю я и, к своему удивлению, понимаю, что правда так думаю. Я вспоминаю об Эмили, о том, насколько труднее приходится тем, кто растет в эпоху социальных сетей. Их ошибки рассматривают точно под лупой, а о том, что им одиноко, узнает весь мир. Все-таки, что ни говори, нам было проще жить без такого вот наблюдения.
