Допив эль и съев больше пиццы, чем от себя ожидала, я оплатила счёт и вновь села в машину. Я ехала безо всякой цели, продвигаясь на запад, и в конце концов приехала в Сентенниал-Парк, где Кирк и я часто прогуливались с Финчем с тех пор, как он лежал в коляске. Я задумалась, какой период его жизни был самым счастливым для меня, и пришла к выводу, что те годы, когда он учился в начальной школе. Третий-четвёртый класс, восемь-девять лет, когда он был уже достаточно взрослым, чтобы выражать своё мнение и вести со мной интересные диалоги, но достаточно маленьким, чтобы прилюдно держать меня за руку. Счастливое детство. Господи, как же я скучала по тем временам.
Сидя на ступенях Парфенона, где находился музей искусств, который мы часто посещали всей семьёй, я отдалась воспоминаниям. Была поздняя осень, мы с Финчем надели тёплые курточки, я сидела примерно на этом же месте, а Финч собирал листья, делая вид, будто готовит зелёное рагу из капусты и репы. Он напевал детскую песенку, которую я тоже вспомнила:
Фредди Васк и Виктор Вито
Любят перец класть в буррито,
В рис кладут, кладут в рагу,
В кабачки и в курагу.
Я вспомнила, до чего Финч обожал петь и танцевать. Как он любил слушать музыку, рисовать, готовить.
– Девчачьи глупости, – ворчал Кирк, переживая, что наш сын растёт слишком мягким.
Я говорила ему, чтоб не болтал ерунды, но в какой-то момент уступила желаниям мужа и позволила заполнить свободное время Финча увлечениями, больше подходящими для мальчика. Спорт и техника (интересы Кирка) понемногу вытеснили музыку и искусство (мои интересы). Я не возражала, мне хотелось лишь, чтобы наш сын был собой – но со временем мне всё больше начинало казаться, что он идёт по стопам отца. Во всех смыслах.
Может, я мыслила слишком узко, ведь характер человека не складывается из его увлечений. Но меня не отпускало чувство, будто я потеряла сына. Потеряла их обоих. Мне так хотелось вернуться в то время. Сделать всё по-другому. Выделять Финчу меньше денег, уделять больше внимания. Я больше говорила бы с ним, даже когда он сам расхотел со мной общаться.
Я задумалась о своей жизни, о благотворительности, которой активно занималась, и вращении в соответствующих кругах. Как вся эта активность совпала с расцветом компании Кирка и переходным возрастом Финча. Трудно сказать, что произошло сначала, а что потом, но я была виновата. Я вспоминала все часы, потраченные на ерунду, которая тогда казалась важной. Встречи, вечеринки, салоны красоты, тренажёрные залы, теннисные партии, обеды и да, порой даже действительно важная благотворительная деятельность. Но что теперь? Важно ли это сейчас? Что из этого важнее, чем разговор с сыном о необходимости уважать женщин и представителей других культур и рас? Я думала о Кирке, о стопке денег в моей сумочке – они говорили всё о его отношении к жизни, во всяком случае, в последнее время.
Я думала о своей семейной жизни, о том, как изменились наши приоритеты с тех пор, когда мы только встречались. Думала, сколько раз мы совершали неправильный выбор, пусть даже в мелочах, и к какому эффекту он приводил. Как он мог повлиять на Финча, пусть даже подсознательно. Он видел, что его родители почти перестали разговаривать; всё свелось к обсуждению денег и других материальных аспектов. Даже комплименты Кирка теперь касались лишь моей внешности или новых покупок, не идей, талантливых работ и планов (впрочем, я сомневалась, что они у меня ещё были). Всегда ли у нас с Кирком было так? Может, я заметила это лишь теперь, когда Финч вырос и забота о нём перестала занимать всё моё время?
Я ощущала глубокое, болезненное одиночество и острую жажду вернуться в давно ушедшие времена. Внезапно мне захотелось всего того, что раньше утомляло: возить сына в школу и на кружки, готовить ему завтраки и обеды, укладывать в кровать, даже – чего я совсем не любила – помогать ему делать уроки за кухонным столом.
Всё это наложилось на мысли о Томе и Лиле. Об отношениях дочери и отца-одиночки. О реакции Тома на поступок Кирка, на мой поступок. О чувствах Лилы, обо всём, что с ней случилось. Мне хотелось поговорить с ней – до бессмысленного остро. Но в этом был смысл – потому что невозможно было не провести параллели между прошлым и настоящим, её и моей историей, произошедшим только что и давно похороненным под грузом других воспоминаний.
Это случилось осенью, в первый семестр первого курса в Вандербильте, когда я ещё не обрела твёрдую почву под ногами, не влилась в новый, большой мир. Я была готова выпуститься из школы и распрощаться с опостылевшей бристольской рутиной, но всё ещё скучала по дому. Сильнее тоски по родителям была тоска по Тедди, с которым мы встречались уже два года. Он учился в Бирмингеме, в Сэмфордском университете, в трёх часах езды от меня. Был членом университетской баскетбольной команды. Мы каждый вечер болтали по телефону и писали друг другу длинные письма от руки, мы клялись друг другу в вечной любви и верности. Я нисколько не сомневалась, что он – тот самый, единственный.
У меня появились подруги – соседка по комнате Элиза и ещё две девочки, Блейк и Эшли. Мы были весьма разношёрстной компанией, в том числе географически (Элиза была из Нью-Йорка, Блейк из Лос-Анджелеса, Эшли из Атланты), но эти девчонки обладали здоровым прагматизмом, которого мне явно недоставало. Они все учились в элитных частных академиях, а я – в обычной, ничем не примечательной школе. Они много путешествовали и уже успели побывать в Аспене, в Париже, на острове Нантакет. Кто-то видел своими глазами и более экзотические места, такие как Азия и Африка. Для моей семьи большое путешествие означало поездку в Гранд-каньон или Диснейленд. Все они были гурманами до того, как это вошло в моду, вечно говорили гадости про столовскую еду, которая мне очень даже нравилась. Они не вылезали из ресторанов и не задумывались, прежде чем достать папины кредитки и оплатить двузначный счёт. Я не могла себе такого позволить. Я избегала таких вылазок или говорила, что не голодна, и ограничивалась лишь лёгкой закуской. Их гардеробы были шикарны (правда, Элиза и Блейк выбирали наряды пооткровеннее, чем платья Эшли от Лауры Эшли), тогда как мой включал в себя лишь базовую одежду; я формировала свой стиль на основе Gap. Они не хотели казаться снобами, они просто такими были, и я, как ни старалась держаться с ними на одной волне, часто чувствовала замешательство и смущение.
Ещё больше дело портил Тедди. Однажды он приехал в Нэшвилл на отцовском грузовике, не предупредив меня, и по дороге нарвал мне букет полевых цветов. Я, конечно, была до смерти рада видеть его и растрогана таким романтическим поступком, но когда девчонки пришли с ним познакомиться, я неожиданно сконфузилась. В Бристоле Тедди считался лакомым кусочком – не только необыкновенный красавец, но и спортсмен. Но, глядя на него их глазами, я увидела, что он слишком сентиментален, слишком наивен и весьма, весьма простоват. Даже медлительность его речи, которая мне так нравилась (он родился в Миссисипи и прожил там до двенадцати лет) выдавала деревенщину, как и специфические словечки (например, вместо «сломанный» он говорил «расхлябанный», вместо «наискосок» – «сикось-накось» и вместо того, чтобы устать, мог «умаяться»). Его причёска, одежда, обувь – всё было не таким, и хотя я не могла объяснить, в чём дело, он выделялся из толпы студентов Вандера – во всяком случае, тех, кому симпатизировали мои подружки. Конечно, этого было недостаточно, чтобы разрушить нашу любовь – я не была такой зависимой от общественного мнения. Но я начала задумываться, как может сложиться моя жизнь с ним и как – с кем-нибудь другим.
