Тихое шуршание иглы сменили звуки фокстрота. С первыми аккордами Израил пригласил жену на танец. Вслед за ним Семен Григорьевич галантно подошел к супруге, молодецки шаркнул ножкой, как когда-то делали гусары, и, поддерживая Сару под локоток, проводил ее до «танцплощадки».
– Зиновий, за вас не спрашиваю, ви грустите. Савелий, перестаньте теребонить руками клеенку и пригласите Мирав на танец. Уверена, она не танцевала добрый десяток лет.
– Сарочка, да я уже и забыла, как это делается, а муж так вообще никогда не умел.
– Семен, я не обижусь, если ты на следующий танец пригласишь не меня. Помоги женщчине радостно встрепенуться. Мирав, смотрите и освежайте опыт. Партнер берет даму за руку и отводит ее на уровень пышной груди. Другой он нежно лапает спину немного выше талии, если она имеется, а ви за это благодарны и кладете ему свою руку на его крепкое плечо. Считайте так: раз – правая нога пошла вперед четыре раза, и на два – пружиньте шаг, а потом столько же назад, и всех делов-то. Главное – не забывайте пружинить, ведь это фокстрот.
Оставшуюся часть вечера Зиновий пребывал в унынии. Казалось, за эти несколько часов он постарел больше, чем за все годы войны. Уголки его бровей приподнялись, образуя на лбу глубокую треугольную складку, лицо осунулось, а глаза потускнели, как у побитой собаки. Он молча смотрел на веселых соседей, от чего его сердце все больше наполнялось тоской. По пути к дому он представлял себе счастливую и спокойную жизнь, которая начнется с момента его возвращения, а приехав, наткнулся на зависть, непонимание и еще хуже – возможность быть расстрелянным. На фронте все предельно ясно и единственной заботой было выжить несмотря ни на что. Даже начал молиться, как научил его рядовой Клюев. Так ему и сказал, мол, в окопах, Зиновий, атеистов не бывает, потому запоминай и пользуйся во спасение. А он и пользовался незаметно. Укроется шинелью перед боем, словно спит, а сам шепчет, шепчет.
А здесь что? Набросились, а он и не сумел толком дать отпор. Вот и Дебора, вместо того чтобы сидеть рядом с ним, разговаривает о чем-то с Мирав. Не успел отойти, как ей уже портрет нарисовали. Один Яшка понимает его до последней клеточки своего детского организма. Прижался к плечу и уснул несмотря на музыку. И все ему нипочем, потому как отец рядом.
– Зямка, перестань грустить, – потрепал за плечо соседа подошедший Израил. – Утром будет все иначе. Вот увидишь.
* * *
Утро и впрямь выдалось особенное. Несмотря на затянувшийся накануне праздник, Зиновий проснулся рано. Через распахнутое окно были слышны гудки заходящих в порт кораблей, железный лязг длинноруких кранов и насмешливые крики прожорливых чаек. Как и до войны, в порту кипела работа. Вот и первый трамвай прогремел звонкой трещоткой, предупреждая сонных прохожих о своем приближении. Но не эти привычные шумы заставили Зиновия окончательно проснуться. Разбудила его птичка зарянка. Сначала она пела робко, словно распеваясь, но потом все увереннее и громче, пока к ней не присоединились пернатые собратья. Вскоре их свист заглушила прилетевшая стая черных скворцов. Они нагло оккупировали крону старого платана и раскричались так, что соседи один за другим поспешили закрыть окна. От стука оконных рам проснулась и Дебора.
– Ты куда в такую рань? – поинтересовался Зяма.
– На рынок, за курицей.
– Ради такого случая попрошу вас, мадам, не сбивать каблучки, а всегда пижалуйста присесть на мотоцикл, который простаивает без дела во дворе.
– А я таки воспользуюсь вашим предложением, – обрадовалась Доба.
– И я с вами, – послышался сонный голос Яшки.
– Решено: едем всей семьей.
Зиновий быстро умылся, надел брюки со свежей рубахой и вышел во двор. Не прошло и пары минут, как с улицы послышался отборный мат, каким ругались разве что грузчики в порту. Перепуганная Дебора подбежала к окну.
– Зяма, что случилось?
– Съездили на базар! Доба, неси ведро с водой и тряпку.
– Зямочка, ты можешь ответить, что произошло?
– Доба, мы в дерьме.
– Снова? – поинтересовался высунувшийся из окна Семен Григорьевич.
– Не то, что вы сейчас подумали, уважаемый сосед, но тоже очень неприятно. Посмотрите, что они сделали.
Семен перевел взгляд с соседа на мотоцикл и прыснул от смеха. Заботливо припаркованный под старым платаном BMW был сверху донизу облеплен пометом фиолетово-бордового цвета. Казалось, птицы вели прицельный «огонь» по немецкой технике, обильно орошая ее экскрементами.
– Ну, что я говорила вчера? Вишня в этом году уродилась замечательная! – успокоила всех тетя Сара. – Вам помочь или уже?
На шум вышел заспанный Сава в растянутой синей майке. Прикурив папироску, он оглядел со всех сторон мотоцикл и вынес свой вердикт:
– Нет, ви имеете себе такое представить! Вроде бы, птица – бестолковое животное, а четко понимает политический момент.
– Сава, при чем здесь политика? – подключился к разговору Израил. – Здесь вопрос простого еврейского счастья, и не более того. Друг, с твоей везучестью – и живым с фронта! Я тебя поздравляю.
– Доба, – снова заорал расстроенный Зиновий, – ты принесешь сегодня тряпку с водой или будем ждать, когда подсохнет и само отвалится?
– Зяма, это к счастью. Успокойся и перестань себе делать лицо страдания. В конце концов ничего страшного не произошло. Пара ведер воды, и все в ажуре.
Пока Зиновий занимался мотоциклом, Дебора решила отправиться на базар одна. Выходя из двора, она столкнулась с Александром Владимировичем. Немного пригнувшись, он наносил на лицо помазком густую пену, смотрясь в небольшое мутное зеркало, закрепленное полосками жести, срезанными с консервной банки.
– Д-дебора Казимировна, вы уже за мной?
– Я на Привоз, – торопливо ответила Доба, ускоряя шаг.
– Тогда я дождусь вашего возвращения и в м-музей, – прокричал вслед сосед.
Дебора остановилась, замерла на пару секунд и, обернувшись, произнесла:
– А незачем туда идти.
– К-как это незачем? Об-бязательно нужно, всенепременно. Я не мог ошибиться. Если это Моне, то вы не представляете, к-как нам повезло. К-картина должна висеть в музее. К-конечно, Зиновий испортил полотно, но все можно реставрировать. Ее продублируют подкладкой второго полотна и склеят осетровым клеем. Уверяю вас, будет незаметно. Все можно исправить.
– Александр Владимирович, нельзя исправить то, чего нет.
– К-как нет?
– Картины больше нет.
– А к-куда она делась? Вы сами ее отнесли?
– Я ее сожгла.
– К-к-к-когда? – изумленно произнес сосед, вытирая полотенцем пену с небритого лица.
– Ночью.
– Д-дебора К-казимировна, к-как вы могли? Неужели правда? Скажите, что вы пошутили.
