– Дядь Саш, нет подписей.
– А здесь что?
– Трава и веточки темной краской нарисованы.
– И буквы никакой нет?
– Не-а, я бы увидел.
– Даже если ничего нет, я больше чем уверен, что это Моне.
– Нет, ви слышали «мане»! Что значит вам? Александр Владимирович, минуточку! Я только попросила вашего совета, а вы уже первый в очереди. При всем моем уважении к вашей персоне – только после меня, Савы и Измаила Гершевича, и то, если он захочет уступить. Вы последний пришли.
– Сара Моисеевна, вы не понимаете.
– Да что тут понимать! Интеллигентный человек, участник войны, но сейчас не тот случай, чтобы без очереди.
– Вот лампа и микроскоп, – прервал разговор Мендель.
Александр Владимирович поставил прибор на стол и с помощью фонаря тщательно осмотрел каждую часть холста.
– Даже если не найду подпись, это ничего не значит, – рассуждал он. – Наоборот, ее отсутствие говорит о незаконченной работе или этюде. Время. Нужно обязательно определить время.
– Почти девять, если вам так интересно, – подсказал опьяневший Сава.
– Рисунок, плетение, плотность ткани. Завтра же в музей, на экспертизу.
Он взял один из отрезанных кусков и положил изнанкой под микроскопом.
– Попрошу пардону, специалист, вы перепутали, с какой стороны смотреть, – не унимался Савелий. – На рисунки глядят там, где краской намазано. Я, простой человек, и то знаю. И вообще, что там смотреть! Все и так видно-о-о. Две красивые дамочки в длинных платьях нагло отвернулись и шепчутся, когда выпивка и закусь уже разложены на скатерти, мужчины повсюду лежат на траве и ждут, а им и дела нет. Они моды обсуждают, точно вам говорю.
– Т-так, посмотрим, посмотрим, – приговаривал сосед, рассматривая край среза под микроскопом. – До семнадцатого века писали на г-грубом небеленом пеньковом холсте, саржевого переплетения или же редком п-полотняном, напоминающем сетку, а тут п-плотная среднезернистая ткань и довольно-таки равномерная. Ага, перекрещивание нитей происходит после двух уточных прокидок. Восемнадцать, девятнадцать, двадцать… Двадцать нитей на сантиметр по утку и основе. Значит, машинная выработка. Женщины, есть у кого-нибудь булавка?
– Всегда пожалуйста, – проговорила тетя Сара, отстегивая от бюстгальтера носовой платок с деньгами. – Для науки ничего не жалко.
Александр Владимирович острым концом иглы ловко расщепил край нити.
– Это т-точно не хлопок, а вот на лен или пеньку похоже. П-получается восемнадцатый или девятнадцатый век. Б-боже мой, неужели я прав?
– Бога нет! И прекратите тут свои провокационные разговорчики.
– Тише, Сава. Может, я тебе домой отведу? – нерешительно спросила Мирав.
– Ну уж нет! Самое интересное начинается.
– Ну, тогда не мешай человеку устанавливать факт. Видишь, его сомневает.
– Уже почти нет. Б-больше чем уверен, что это этюд К-клода Моне. И если это завтра подтвердится, то вас, Зиновий, расстрелять мало за такой вандализм.
– Но-но! Вы тут поосторожней с расстрелами! За картинку-то! – вступился Сава.
– Вы д-даже не представляете, что наделали. Мало того, что холст п-п-после перевозки вытянут по центру и весь в сквозных кракелюрах, так вы его еще и разрезали. П-приятное он захотел сделать соседям!
– Александр Владимирович, если бы Зяма знал, что тут расстрельная статья, так он бы картиной вещи не накрывал, – дрожащим голосом произнесла Дебора.
– Д-дебора Казимировна, с расстрелом я погорячился, но то, что ваш муж уничтожил ценное полотно, – это факт. Завтра с утра со мной в музей, а сейчас разрешите откланяться.
– Да что же это за день такой! Лучше бы меня на фронте убили! Не успел переступить порог дома, и все не так.
– Зямочка, что ты такое говоришь! Мы так ждали твоего возвращения, – успокаивала мужа Доба. – Яшка от тебя не отходит, я не могу наглядеться, соседи за нас рады.
– Зиновий Аркадьевич, не переживай. Лучше выпей и забудь, – посоветовал пьяный Савелий, отталкивая от себя части картины. – Добка, убирай со стола живопись. Праздник продолжается! Маэстрочка, нажмите аккорд!
* * *
Казалось, Яшка только и ждал, когда его попросят поставить пластинку. Он с радостью подбежал к патефону, откинул крышку и начал накручивать ручку.
– Ой, ты что делаешь, фулюган эдакий! Ты же пружину лопнешь. Хана, ви рядом, отгоните его от аппарата. Столько лет себе слушали, пока не вынесли во двор!
– Тетя Сара, ведь ничего же не случилось, – заступилась Дебора за сына.
– Конечно, но могло бы, если бы я вовремя не сказала «ша». Дети имеют особенность немножечко вредить, поэтому за ними нужно следить, скажу я вам. Рэйзел, ты девочка аккуратная, поставь нам какую-нибудь пластиночку.
Рэйзел вытащила из чемоданчика первую попавшуюся и положила на круг.
– Ну, Яшенька, зачем ждем? Медленно опускай на кружок патефонную головку. Иголочка в ней сапфировая, но все имеет свойство когда-нибудь портиться.
Яшка хоть и обиделся на Сару Моисеевну, но все же с удовольствием выполнил просьбу. Игла мягко легла в канавку, немного пошипела, и из боковой стенки ящика послышалось:
Умер бедняга в больнице военной.
Долго родимый страдал…
Все молча слушали песню, пока Савелий не потребовал другую, заявив, что негоже в радостный день слушать грустные песни. Яшка порылся в чемоданчике и извлек следующую. Трубы проиграли вступление, и мужской голос жалостливо запел:
Ах я чахоткою страдаю.
Уж скоро-скоро я умру…
– Сара, где ви набрали таких пластинок? – поинтересовалась Хана.
– Еще пока не знаю, но начинаю догадываться, какой адиет их туда положил. Яшенька, шустрый мальчик, ставь следующую.
Вот солнце закатилось, замолк шум городской,
Маруся отравилась, вернувшися домой.
Ее в больницу живо решили отвезти,
Врачи там торопливо старалися спасти.
– А ну давай сюда весь чемодан, – заорала на мужа Сара Моисеевна. – Нет, ты посмотри, все как на подбор! Сема, имею сказать, сделай так, чтобы я твоего брата никогда больше не видела. Это же он у нас патефон на несколько дней брал, а потом вернулся с полными карманами мелочи и просил на крупные разменять. Как пить дать, на вокзале, аспид эдакий, жалостливые песни приезжим крутил, хромая на одну ногу. А я-то думала, зачем он твою медаль «За оборону Одессы» просил. Хорошо, не дала, как чувствовала его подлую сущность.
– Сарочка, ну почему сразу на вокзале?
– А где, на Привозе, что ли, с таким талантом? Я туда почти каждый день хожу. Всяко бы его увидела. Так и передай ему и его прохиндейке-жене, что с этого дня мое сердце при виде их делает перебой в работе, и поэтому наш дом закрыт на долгую профилактику. Вот, нашла наконец-то душевную и всеми любимую, – довольно произнесла она, доставая из бумажного конверта пластинку. Развернув надпись к свету, она торжественно прочитала: «Цветущий май».
