На столике в коридоре Ирен с удивлением обнаружила письмо, адрес на котором был написан знакомой рукой, – впервые после ужасного письма Фина, со времени получения которого, казалось, прошли месяцы, если не годы. Не сходя с места, она поспешила его вскрыть и тут же пробежала глазами, колеблясь между счастьем и страхом, а затем пошла доложить Нэнси о том, что узнала.
За работой Пудинг постоянно подсчитывала, как много времени осталось до слушания дела Донни – сколько часов, минут и секунд. Подобно ужасному зуду, ее терзала необходимость действовать, но, как Пудинг ни старалась, она не могла придумать, что делать дальше. Как заметила Ирен после поездки в Биддстон, их следствие зашло в тупик, из которого нельзя было выбраться, пока они не смогут выяснить мотив преступника. Во время обеда Пудинг постучала в парадную дверь дома, якобы желая попросить стакан воды, а на самом деле надеясь поговорить с Ирен, но ей никто не ответил. Девушка двинулась в обход и прошла через заднюю дверь на кухню, где увидела обедающих Клару Гослинг и Флоренс, но, поскольку те встретили ее ледяным молчанием, Пудинг поспешила ретироваться. В большом амбаре она нашла лежащего на сене Хилариуса. Тот водрузил себе на лицо потрепанную шляпу и дремал в лучах солнца. Он часто спал там летом, беря с собой ужин, который Клара давала ему на тарелке, и съедал его вечером перед сном, а если у него когда-либо и были дела за воротами Усадебной фермы, то он давно уже с ними распрощался. Пудинг подумала о темноте, которую, по словам Ирен, та чувствовала вокруг него, и это показалось ей смешным. Нет, Хилариус был стариком безобидным. Пожалуй, слишком немногословным, но он всегда проявлял к ней и к своим лошадям одну только доброту и, несмотря на возраст, никогда не увиливал от работы.
Решив его разбудить, Пудинг почувствовала себя неловко, но она ничего не могла с собой поделать. Девушка взяла в руки вилы и начала с шумом убирать сено, позволяя металлическим зубцам задевать брусчатку, которой был вымощен пол.
– Смотри, как бы от искр не случился пожар, девочка, – не двигаясь, произнес Хилариус со свойственным ему необычным акцентом. – Завязывай с этим. Я слышал тебя, еще когда ты вышла из дома.
– О, привет. Сожалею, что побеспокоила, – проговорила Пудинг, садясь рядом с ним.
От него приятно пахло лошадьми и мелассой
[75], которую он подмешивал в их корм.
– Сомневаюсь, – проворчал он, но откинул шляпу и посмотрел на нее без злобы. – Все беспокоишься о брате?
– Да. – Она села на руки, чтобы те не дрожали, и сгорбилась. Привычка, оставшаяся с детства. Так она казалась себе не такой большой и заметной. – Даже суперинтендант Блэкман сказал, что в каждом преступлении он всегда ищет мотив. Хотя, похоже, его не беспокоит, что у Донни нет никакого мотива. Как будто… как будто то, каков он есть, уже достаточная причина.
– А ты уверена, что это не так?
– Конечно! – сразу возмутилась она, однако Хилариус продолжал внимательно наблюдать за ней, и в морщинистых щелках его глаз сквозила такая твердость, что девушка на какое-то мгновение растерялась, прежде чем заговорила опять. – Я абсолютно уверена, Хилариус. Он подрался в прошлом году, потеряв самообладание, и действительно… поранил другого человека. Но у него был очень веский мотив – его Аойфа вышла замуж за того парня и должна была вот-вот родить первенца. Возможно, когда он бывал расстроен, то мог потерять самообладание, что вызывало… тревогу. Но он никогда, слышите, никогда не вымещал своей злости на ком-то другом.
Последовала пауза, потом Хилариус кивнул и надвинул на глаза шляпу.
– Да, – произнес он в конце концов. – Я тоже так думаю.
– Действительно? Вы со мною согласны? Вы не верите, что Алистера убил Донни? О Хилариус! Спасибо!
Без всякой разумной причины Пудинг почувствовала себя окрыленной надеждой.
– Это не вопрос благодарности. И ничего с этим не поделаешь.
– Как бы не так! Я хочу выяснить, кто на самом деле убил Алистера, понимаете? Вот я и решила спросить… Не знаете ли вы какую-нибудь причину… любую причину… по которой кто-то мог иметь зуб на мистера Хадли? Вы ведь прожили здесь дольше, чем кто-либо?
– Семьдесят годков с горкой. И в последнее время я начал чувствовать каждый из них.
– Ну вот и выходит: дольше, чем кто-то другой. Вам ничего не приходит на ум, Хилариус? Ну хоть что-то? Ирен все еще подозревает Таннера. Возможно, его кто-то нанял, но зачем?
– Нетрудно сваливать вину за все на эту семью, – неодобрительно пробурчал Хилариус. Наступила пауза. – Все, что здесь происходит, не имеет ко мне никакого отношения, – сказал он наконец. – И никогда не имело. – Старик медленно поднял голову и посмотрел на Пудинг проницательным взглядом. – У меня нет ответов на твои вопросы, девочка. Лучше оставить все как есть, не сомневайся. И скажу тебе вот что: нет ничего хорошего в том, чтобы держать в руке фрукт, смотреть на листья и на небо и ломать голову над тем, откуда он взялся и почему у него такой вкус.
– Фрукт? Что вы имеете в виду? И куда я должна смотреть?
– Смотри на корни дерева, девочка. Смотри на корни. Докопайся до сути.
Пудинг некоторое время раздумывала над его словами, почесывая нос, в который попала труха от сена. Но прежде чем она сформулировала свой следующий вопрос, Хилариус негромко захрапел, поэтому она тихо встала и вышла, оставив его спать.
Пока Пудинг шла домой, ее мысли постоянно возвращались к брату и к тому дню, когда он прибыл домой из армейского госпиталя. Все они едва не сошли с ума при виде Дональда, но изо всех сил старались не тревожить его, не толпиться вокруг и не слишком суетиться. Лицо Донни выражало удивление и недоумение, как будто сон, который он когда-то видел, вдруг оказался явью. Все четверо, включая Рут, следовали за ним по дому, который он словно открывал заново, обращая его внимание на новое – синее покрывало на его кровати и выросшую Пудинг – и на вещи, оставшиеся неизменными, то есть на все остальное.
Ожидая, когда он скажет или сделает что-нибудь, чтобы они убедились: он все еще их Донни, несмотря на ужасы, которые видел, муки, которые претерпел, и несмотря на предупреждение доктора Картрайта, что Донни стал другим, не любит, когда его обнимают, и ему нужно время, чтобы прийти в себя. Четыре настороженных человека с тревогой задерживали дыхание, надеясь скоро почувствовать себя счастливыми. Вернувшись на кухню, Донни немного нахмурился и посмотрел себе под ноги. Его правая рука нервно погладила шрам на голове, как это часто случалось вначале, затем он поднял взгляд и сказал: «А что, не найдется ли для меня чашки чая, Рут?» Рут проворчала: «Нет покоя грешникам»
[76], – все выдохнули и действительно почувствовали себя счастливыми.
