– Нет! – вскричала Лиззи с изумлением на лице.
– Что? – произнесла Джози, нахмурясь.
– В прошлом месяце у нас было меньше тряпок для стирки, не так ли? – вспомнила Мэри.
– И она стала капризной, как молодая кобыла. А ест, словно прожорливая свинья, – отметила Лиззи.
Осознание случившегося наконец пришло и к Джози. Она поднесла руки ко рту и посмотрела на Клемми широко раскрытыми глазами.
– О нет… ой, ты не… как же, Клемми?
– Думаю, мы не ошибаемся, – взволнованно проговорила Лиззи.
– Ну, мы не можем держать это в секрете, – сказала Мэри, устало опуская плечи. – Ты глупая корова. Отец точно оторвет тебе башку.
Меж ними завязался горячий спор о том, когда рассказать обо всем Роуз, как отреагирует мать, какие можно принять меры, как лучше выяснить, кто во всем виноват, заставит ли Уильям дочь выйти замуж или прикончит ее хахаля, а затем изобьет Клемми и таким образом избавится от ребенка. В их словах, голосах и движениях ощущалось какое-то лихорадочное волнение. Клемми оставила их и устроилась у окна. Она отодвинула в сторону тонкую занавеску, присела на подоконник и всей грудью вдохнула утренний воздух. Куры кудахтали, ожидая, когда их выпустят из курятника, петух разогревал горло бессвязным кукареканьем, коровы столпились у ворот, ожидая, когда их впустят во двор и начнут доить. Клемми приложила руки к животу и ненадолго задумалась, устремляя мысли внутрь самой себя, пока не нашла то, что искала, – безошибочное чувство новой жизни. Цыплята, гусята, котята, козлята и поросята, а теперь и ее малыш. Клемми и Илая. «Привет, поросенок», – беззвучно сказала она и улыбнулась. Лучи раннего солнца падали на Клемми, сидящую у открытого окна в надежде, что – пускай это почти невозможно – Илай увидит ее. Все казалось ей абсолютно правильным, совершенно таким, каким должно быть. Она была уверена, что все закончится хорошо. Поросенок станет частью их плана, и все уладится.
* * *
Весь Слотерфорд собрался на похороны Алистера Хадли. Фабрика стояла безмолвной – машины прекратили свое бесконечное вращение, взбивание, перемешивание и сушку. Шипение пара стихло. Даже сельскохозяйственные работы в этот день не велись. Нэнси Хадли отдала распоряжение остановить всякую деятельность на Усадебной ферме, исключая кормление животных и дойку. Пивоварня и небольшие крестьянские хозяйства последовали этому примеру. Никто не мог припомнить, чтобы подобное происходило раньше и в Слотерфорде была такая тишина. Голоса за пределами церкви звучали приглушенно, что, по-видимому, можно было объяснить уважением к этому скорбному событию. Люди то и дело поворачивались, желая посмотреть вниз, в долину, чтобы подивиться тихому дуновению ветерка и царящему повсюду безмолвию, которое нарушалось лишь извечным пением жаворонков. Люди рассматривали долину, словно ее вид мог измениться вместе с этой тишиной, – кто знает, вдруг фабрика исчезла, труба пивоварни упала, а дома сметены чьей-то могучей рукой? Когда ветер стихал, можно было расслышать слабое журчание речных струй, огибающих устои моста. Тишина околдовывала, подобно волшебному заклинанию.
Тело Алистера привезли из Чиппенхема утром в черном катафалке с застекленными оконцами по бокам, через которые виднелся глянцевый гроб и множество белых цветов. Вороные лошади были украшены черными султанами. Ярко начищенные серебряные стяжки на упряжи блестели, карета и гроб тоже. Этот грустный экипаж казался таким неуместным на фоне зелени и усыпавших церковный двор желтых и розовых цветов, словно упал с неба. Или поднялся из подземного мира. Ирен была в черном с головы до ног. Вуаль оказалась настолько густой, что она едва могла через нее видеть, и, что самое важное, ее лицо также никто не мог разглядеть. Уже стало известно о том, что Пудинг бросила ей страшные обвинения и полицейский суперинтендант приезжал к девушке домой, желая как следует ее расспросить. Стали поговаривать, что Ирен не любила Алистера и ее горе сплошное притворство. Слухи, один невероятней другого, передавались от одного жителя деревни к другому, словно заразная болезнь. Ирен ощущала на себе любопытные взгляды и догадывалась, что о ней шепчутся. Более чем когда-либо она понимала, что каждое ее движение тщательно изучается. И она знала: стоит ей сделать хоть один неверный шаг, присутствующие набросятся на нее и растерзают на части. Она спрашивала себя, не останавливает ли их одно только присутствие Нэнси? Когда гроб с мучительной медлительностью несли от дороги к зияющей могиле, готовой его принять, Нэнси коснулась локтя Ирен. Возможно, лишь для того, чтобы не упасть, но это походило на единение. На поддержку. Ирен сжала руку тетки Алистера, благодарная ей, как никогда, даже если ее жест был не совсем тем, чем казался.
Для Ирен и Нэнси принесли кресла, и Нэнси осторожно опустилась в свое, а то, что предназначалось для Ирен, оказалось чересчур мало, чтобы им воспользоваться. Когда стало понятно, что церемония не продолжится, пока она этого не сделает, Ирен примостилась на самом краю, хотя ее тело заныло от напряжения. Толпа скорбящих, казалось, сгрудилась и нависла над ней, точно гребень волны, грозящей обрушиться и смыть ее в могилу вместе с покойным мужем. Черный гроб стоял перед ней. Он вызывал у нее чувство разлада с реальностью. Она старалась не смотреть на него, потому что сразу представляла себе лежащего внутри мужа. Теперь, когда кровь с него смыли, он был бледен, но все так же изранен и искромсан, впалые щеки набиты ватой, веки пришиты таким образом, чтобы они не поднимались, губы бескровны, а с его внутренностями сделали все те ужасные вещи, которые положено делать перед погребением. В гробу находился уже не Алистер, а кукла Алистера – кукла в натуральную величину, сложенная из его останков, чтобы имитировать когда-то существовавшего реального человека. От этих мыслей Ирен ощущала холодное покалывание в затылке, а ее язык обильно омывала слюна. Она закрыла глаза. Ей захотелось приблизить момент, когда куклу в гробу опустят в могилу и навсегда закопают. Ирен не слышала проповеди – она слишком сосредоточилась на том, чтобы пережить весь сопутствующий ей ужас и просто усидеть на месте. Когда Джерри Маккинли взял ее за руку и помог встать на ноги, она никак не могла сообразить, чего он хочет. Когда он подвел ее к могиле, Ирен запаниковала и попыталась вырвать руку, пока не увидела, что гроб опущен и все ждут, когда она бросит на него первую горсть земли. Ее охватило желание упасть на колени и бросать землю горстями, пока от кучи не останется ничего, что бы можно было поддеть лопатой.
Затем они с Нэнси направились на ферму, где были накрыты столы для «сливок» местного общества. Простые селяне и работники фабрики разошлись по домам или пошли в пабы – «Белый олень» в Форде и «Белая лошадь» в Биддстоне, – чтобы поднять кружку-другую за покойного хозяина, человека, которого они по-своему любили и уважали. Позади толпы с опущенными головами плелись доктор Картрайт, его супруга и Пудинг. Дональда, конечно, с ними не было. Доктор выглядел бледным и изможденным, его жена казалась озадаченной, но спокойной. Лицо Пудинг было мокрым от слез и искаженным от горя, обычно яркие глаза припухли и сделались маленькими и уродливыми. Все собравшиеся – за исключением Ирен – рассматривали и изучали Картрайтов тщательнее всего. В их глазах читалась целая гамма чувств – от праздного любопытства до жалости, гнева и ненависти. Пудинг и ее мать, казалось, не обращали на все это внимания, что Ирен сочла добрым знаком. Лишь доктор вздрагивал от каждого косого взгляда, от каждого невысказанного упрека и походил на человека, пытающегося устоять во время урагана. Картрайты держались вместе, и создавалось впечатление, что они полностью отрезаны от своих соседей, как будто трудности, которые им приходилось переживать, могли оказаться заразными. Ирен заметила констебля Демпси, который, как большинство людей в Форде и Слотерфорде, знал семью Хадли всю свою жизнь; вид молодого человека заставил ее сердце бешено забиться. Но если он явился, чтобы понаблюдать за ней и отчитаться перед начальством, то выполнял порученную ему работу плохо. Констебль все время смотрел в сторону Картрайтов, и на Пудинг в особенности.
