— Строимся!
Капо их барака уже сыплет ударами своей трости направо и налево, да и охранники вовсю работают прикладами автоматов. Времени больше нет. Скрепя сердце, Дита встает в шеренгу рядом с матерью.
Что это значит: Фреди Хирш не покончил с собой? А что тогда? Он умер не так, как ей об этом рассказали? Ей приходит в голову, что этот парень, скорее всего, все придумал. Но с какой стати ему это делать? Все это — шутка, и именно поэтому он бросился наутек, когда она обернулась? Вполне возможно. Но что-то говорит ей, что это не так, что в то мгновение, когда она смотрела на него, насмешки в его глазах не было, даже ее тени. Теперь она больше, чем когда бы то ни было, убеждена: то, что произошло в тот вечер в карантинном лагере, не совпадает с рассказами о тех событиях людей из Сопротивления. А какой для них резон обманывать? Или они и сами не знают всей правды о том, что там произошло?
Слишком много вопросов для момента, когда все ответы могут стать запоздалыми. В семейном лагере тысячи людей, и всем им предстоит пройти сквозь игольное ушко безумного взгляда доктора Менгеле... К жизни или к смерти.
Группы людей часами входят и выходят через заднюю дверь блока 31, но никто в точности не знает, что там происходит. В полдень им дают похлебать супа и разрешают посидеть на земле, но усталость и нервозность происходящего оставляют на женщинах их группы свой отпечаток. Ну и, конечно, слухи. Судя по всему, селекция оказалась настоящей: наиболее крепких заключенных отделяют от больных и тех, кто работать не сможет. Поговаривают, что доктор Менгеле принимает решения о том, кому жить, а кому умереть со своей обычной флегматичностью. Узники и узницы должны войти в барак голыми, чтобы капитан медицинской службы их обследовал. Кто-то говорит, что, по крайней мере, доктор Менгеле поступает достойно, запуская партии мужчин и женщин по отдельности. Говорят, что при осмотре голых женщин в его глазах даже нет похоти, что на всех и каждого он глядит с абсолютным равнодушием и что время от времени зевает, соскучившись и утомившись своей ролью исследователя человеческих особей.
Линия оцепления из эсэсовцев никого не подпускает к блоку 31. Кучки людей, которым выпало проходить отбор в другой день, тревожно бродят по зоне. Воспитатели до самого последнего пытаются заниматься детьми. Они вместе со своими группами усаживаются позади бараков и стараются занять ребят играми — в разгадывание загадок или чем-то еще. Все что угодно, лишь бы немного унять их тоску и тревогу. Даже этот сухарь, преподавательница Маркета, затеяла со своими девочками игру в платочек. И каждый раз, когда платочек попадает в ее руки, она незаметно подносит его к лицу промокнуть слезы: вот они, одиннадцатилетние девчушки, полные жизни, как же они бегают за платочком, спорят и даже ссорятся, выясняя, кто первой коснулся этого кусочка ткани... Сочтут ли хоть одну из них достаточно большой, чтобы стать рабочей силой, или убьют всех?
Наконец, в составе колонны своего барака Дита стоит перед входом в блок 31: теперь их очередь. Им велят раздеться и сложить одежду кучкой; эти кучи образуют уже целые горные массивы тряпья, вырастающие из болотистой почвы.
Ей тяжелее видеть выставленную напоказ наготу своей мамы, чем свою собственную. Она отворачивается, чтобы не видеть ее сморщенные груди, ничем не прикрытый пах, частокол выпирающих из-под кожи костей. Некоторые женщины еще прикрывают руками самые интимные части своего тела, но большинству уже все равно. По обе стороны от колонны голых женщин шатаются стайки бездельничающих, свободных в данный момент от службы охранников, которые убивают время, похотливо разглядывая обнаженных и громко обсуждая достоинства тех, кто им понравился. Тела тощие, изгибы скорее заметишь в очертаниях ребер, чем бедер, у некоторых девушек волосы в низу живота едва-едва пробиваются, но солдатам не хватает развлечений, а кроме того, они уже настолько привыкли к дистрофической худобе узников, что отпускают скабрезные шуточки, как будто перед ними — шикарные, со всеми положенными округлостями красотки.
Дита встает на цыпочки, чтобы поверх живой стены из охранников увидеть, что происходит внутри барака. Несмотря на то что сейчас разыгрываются ее собственная жизнь и жизнь ее матери, она не может не думать с грустью о своей библиотеке. Книги спрятаны в тайнике, плотно уложены под землей, крепко спят, пока кто-нибудь случайно их не обнаружит и, раскрыв, не вернет их к жизни, как в той легенде о пражском Големе, который лежит себе в тайном месте и ждет, пока его кто-нибудь не воскресит. Теперь она жалеет, что не оставила с книгами записки — на тот случай, если их найдет какой-нибудь другой узник Аушвица. Ей бы хотелось сказать ему: позаботься о них, и они позаботятся о тебе.
Без одежды им придется пробыть еще несколько часов. Ноги болят, они стали хрупкими. Одна женщина, которую ноги уже совсем не держали, села и, несмотря на крики и угрозы капо, отказалась подняться. Два охранника втащили ее волоком в барак, как мешок с картошкой. Все остальные подумали, что ее сразу же швырнут в группу ни на что не годного, отработанного материала.
Наконец в окружении тихого бормотания и молитв настает и их очередь, и Дита вместе с матерью переступает порог блока 31. Женщина, что идет прямо перед ними, плачет на ходу.
— Не вздумай плакать, Эдита, — тихонько шепчет ей мама. — Сейчас ты должна показать себя сильной.
Она кивает. Внутри Дита несмотря ни на что странным образом чувствует себя защищенной: несмотря на напряженность, которой пронизан воздух, несмотря на вооруженных охранников и стол перед трубой дымохода, за которым Менгеле диктует свой приговор. Эсэсовцы не потрудились снять со стен детские рисунки. Есть здесь и Белоснежка с семью гномами в самых разных исполнениях, есть принцессы, дикие животные, разноцветные корабли, оставшиеся еще с тех давних времен, когда в блоке были краски... И Дита вдруг понимает, насколько ей здесь, в Аушвице, хотелось рисовать, как рисовала она в Терезине, как же скучала она без этого, как здорово было бы выплеснуть сумбур своих эмоций в какой-нибудь пейзаж.
Тем не менее несмотря на то, что рисунки все еще висят на стенах, а на полу все еще стоят табуретки, блок 31 уже не существует. Теперь это уже не школа. Не убежище. Теперь прямо при входе натыкаешься на конторский стол, а за ним сидит доктор Менгеле с регистратором и двумя охранниками с автоматами в руках. В глубине барака виднеются две отобранные группы. Слева — та, что останется в Аушвице, а справа — та, которую отправят работать в другой лагерь. В одной из них — молодые и средних лет женщины относительно здорового вида, то есть те, кто еще может работать. Другая группа, гораздо более многочисленная, состоит из девочек, старух и болезненного вида женщин. Когда было сказано, что та группа, что слева, останется в Аушвице, им сказали правду: их пепел осядет на ближний лес, и они навсегда смешаются с болотистой почвой Биркенау.
Нацистский доктор совершенно невозмутимо ведет своей рукой в белой перчатке то влево, то вправо, отсылая людей по ту или другую границу жизни. Он делает это с поразительной легкостью. Без колебаний.
Цепочка женщин впереди них постепенно тает. Женщина, которая плакала, отправилась налево, туда, куда пошли слабые, ненужные Рейху люди.
