Нацисты до омерзения методичны.
Дита продолжает обдумывать эти тридцать слов. Она слышала, как сегодня одна преподавательница говорила, что сама она упомянет о том, что читает роман Кнута Гамсуна
[18], полагая, что таким образом ее родственники смогут догадаться, что она хочет им сказать, потому что один из самых известных его романов — «Голод». Дита думает, что это чересчур сложно. Другие пытались выдумать всевозможные уловки, чтобы рассказать о ежедневно и ежечасно окружающем их геноциде: некоторые — остроумные, другие — настолько метафорические, что никто точно ничего не поймет. Были и те, кто хотел попросить прислать как можно больше еды, и те, кто хотел получить новости из большого мира, а многие просто хотели сообщить, что они до сих пор живы. После обеда преподаватели затеяли что-то вроде конкурса: кто лучше замаскирует в своем тексте подрывные сообщения, которые так хочется послать своим близким.
Дита говорит маме, что они должны сказать правду.
— Правду...
Мама шепотом повторяет слово «правда» раздраженно, как будто было произнесено ругательство. Сказать правду означает поведать миру об ужасных грехах и запечатлеть на бумаге извращения. Как только можно решиться рассказать хотя бы о малой части чего-то столь отвратительного?
Лизль Адлерова ощущает какой-то стыд за собственную судьбу, как будто тот, кому достается такая доля, непременно хоть в чем-нибудь да должен быть виноват. Она сожалеет о том, что ее дочь слишком импульсивна, настоящая сорвиголова, что она не может ни соизмерять события и последствия своих действий, ни вести себя скромнее. В конце концов она забирает у дочери открытку и решает, что сама напишет пару строк, в которых сообщит, что обе они чувствуют себя, хвала Господу, хорошо. Что ее дорогой Ханс, упокой, Господи, его душу, не смог справиться с тяжелым заразным заболеванием. Что они очень хотят снова всех увидеть. Дита бросает на мать вызывающий взгляд, но та говорит, что при таком тексте они могут быть уверены в том, что открытка непременно дойдет и они не потеряют контакта с родственниками.
— Так они хоть что-то о нас узнают.
Нужно сказать, что, даже несмотря на эту несколько малодушную предосторожность, достичь своей цели матери Диты не удастся: когда написанная открытка дойдет по указанному адресу, получить ее будет некому.
Бомбардировки союзников становятся все более частыми. Говорят, что немцы теряют позиции по всем фронтам, что война развернулась на сто восемьдесят градусов и финал Третьего Рейха уже не за горами. Если они выберутся из этой ловушки — отмеренных им шести месяцев — живыми, то, быть может, смогут дождаться конца войны и вернуться домой. Хотя к этому времени уже почти никто явного оптимизма не выражает: годами ведутся разговоры о скором конце войны, которая на поверку длится гораздо дольше, чем многие жизни.
На следующий день Дита вновь разворачивает свою библиотеку на деревянной лавочке. В то время как группы ребят рассаживаются на своих табуретках, Мириам Эдель- штейн направляется прямо к ней и наклоняет голову, чтобы не пришлось говорить громко.
— Они не приедут, — шепчет Дите на ухо Мириам.
Дита всем своим видом показывает, что не понимает.
— Это узнал Шмулевский. По всей видимости, международные наблюдатели посетили Терезин, а нацисты там всё здорово подготовили. Так что те даже не стали просить, чтобы им еще что-то показывали. Наблюдатели из Международного Красного Креста не приедут в Аушвиц.
— Но тогда... что же тогда будет с нашим моментом?
— Не знаю, Эдита. Хочется верить, что место для момента истины всегда есть. Нужно быть настороже, нужно иметь терпение. Если Красный Крест сюда не пожалует, семейный лагерь для Гиммлера перестанет быть полезным.
Дита чувствует себя разочарованной. Все думали, что Красный Крест явится со скальпелем, вскроет язву холокоста и предъявит ее нутро всему миру, но представители этой организации заявились, запасшись исключительно пластырем. Кроме того, если и раньше жизни узников мало чего стоили, то теперь они не стоят вообще ничего.
— Плохо, очень плохо... — шепчет она.
Мириам не ошиблась, и события не заставили себя ждать. Однажды утром, обычным вроде бы утром, Лихтенштерн объявляет об окончании уроков за пять минут до положенного времени, но никто, кроме него самого, этого не замечает, потому что часы во всем бараке носит он один. Рядом с ним — Мириам Эделыптейн, и оба они не без некоторого труда забираются на пересекающую весь барак трубу. Дети, думая, что наступил конец утренних занятий и вот-вот принесут суп, устроили беготню и подняли шум: они смеются и перебрасываются веселыми шутками. Поэтому действия Лихтенштерна оказались неожиданны для всех. Он подносит свисток к губам и оглушительно свистит, привлекая к себе всеобщее внимание.
На один миг этот звук напоминает старожилам блока 31 о незабвенном Фреди Хирше, и они замолкают, понимая, что если уж Лихтенштерн пускает в дело эту символическую вещь основателя их школы, то, должно быть, случилось что-то очень серьезное.
Очень громко он говорит, что сейчас Мириам Эделыитейн сделает важное объявление. Она выглядит усталой, но голос ее звучит мощно.
— Преподаватели, ученики, ассистенты... Я должна сообщить вам, что администрация Аушвица-Биркенау проинформировала нас о том, что семейный лагерь подлежит незамедлительному закрытию. Сегодня в блоке 31 у нас был последний учебный день. — Тревожные возгласы заполняют барак, и Мириам вынуждена махнуть рукой, чтобы всех успокоить. — Завтра охранники СС произведут отбор. Будут образованы две группы: тех, кого переводят в другой лагерь, и тех, кто остается здесь.
— Что еще за отбор, по какому принципу? — спрашивает один из преподавателей.
— Нам не дали никаких пояснений, я ничего больше не знаю.
Барак целиком погружается в тревожные комментарии. «Отбор», или «селекция», — это то слово, которое никому не хочется слышать. Нацисты крутят рулетку. И если судьба оборачивается к тебе спиной, то теряешь ты не что иное, как саму жизнь.
Стараясь перекричать поднявшийся гам, Мириам объявляет, что поверку завтра утром каждый проходит возле своего барака и что после поверки нужно ждать команды камп капо относительно отбора. Гвалт возрос настолько, что только стоящие совсем рядом смогли услышать, что свою краткую речь Мириам завершает, желая им всем удачи от всего сердца.
Дита медленно качает головой. Очень может быть, что удача уже ничего не сможет для них сделать.
После обеда блок 31 пуст — огромный склад, не более того. Дита пару раз постучала в дверь, но поскольку Лихтенштерн так и не ответил, она достает ключ, выданный ей несколько недель назад. Внутри — пустые консервные банки, грязные тряпки, пара не слишком чистых простыней и кое-какие предметы одежды поверх двух картонных коробок с какой-то провизией.
