«Бедные муравьи», — думает она. Муравьям в Аушвице и так приходится несладко — поди найди здесь хоть крошку для пропитания.
Поэтому она прячет под одеждой «Очерки истории цивилизации» и идет в уборную, где садится за большие контейнеры, стоящие в дальнем углу. Верно, что здесь темновато, да и пахнет отвратно. Настолько, что охранники войск СС чрезвычайно редко просовывают в дверной проем этого помещения свои фуражки. А вот что Дите пока не известно, так это то, что именно по этой причине уборная является излюбленным местом для всех менял и торговцев лагерного черного рынка.
Почти настал час полуденного супа, а с ним время торговых операций. Один поляк, который работает ремонтником на территории всего концлагеря, нагибается и лезет под раковину, как бы намереваясь починить водопроводную трубу. Этот человек — один из самых активных торговцев на черном рынке, у которого можно раздобыть табак, расческу, зеркальце, пару кожаных ботинок... Санта-Клаус с внешностью рецидивиста, у которого можно попросить любую вещь — получить при одном условии, — если у тебя есть что предложить ему взамен. До Диты доносятся эхом разносящиеся в огромном помещении голоса, и она старается переворачивать страницы еще тише. Она слышит чужой разговор и ничего не может с этим поделать. Один из голосов принадлежит женщине.
Дита не может ее видеть, но Богумила Влтава отличается острым и вздернутым вверх носом, придающим ее облику горделивый и высокомерный вид. Веки ее — набухшие, белые, даже немного лиловатые — делают ее взгляд грязным.
— У меня есть клиент. Понадобится одна — на послезавтра, на вечер, перед поверкой.
— Тетушка Богумила сможет все устроить, но капо в нашем бараке слишком тревожная, и нам придется отстегнуть ей еще немного.
— Не жадничай, Богумила.
Тут тон серьезно повышается:
— Да я ж не для себя прошу, дурень! Я тебе о капо толкую. Если она не закроет на всё глаза и не пустит в свою комнату, то останетесь вы без десерта, как пить дать.
Аркадиуш говорит несколько тише, но и его голос звучит с напрягом и как-то угрожающе.
—Цена была оговорена раньше — дневная пайка хлеба и десять сигарет. И ты не получишь ни крошки больше. А как вы этот хлеб делить будете — дело ваше.
Даже до Диты доносится глухое ворчанье женщины.
— Пятнадцать сигарет, и по рукам.
— Я же сказал, что так не пойдет.
— Треклятый польский сквалыга! Хорошо, я добавлю от себя еще две сигареты капо. Но если я лишусь доходов и не смогу больше покупать еду на черном рынке, то заболею. И кто тогда будет добывать для вас прекрасных еврейских девиц? Вот тогда вы еще наплачетесь без тетушки Богумилы, точно, и еще пожалеете, что были с ней такими прижимистыми.
Больше не слышно ни слова. В процессе обмена товаром обычно наступает момент тишины, как будто обеим сторонам торговой операции нужно особым образом сосредоточиться. Аркадиуш достает пять сигарет: Богумила всегда требует половину оговоренной платы вперед. Вторая часть оплаты — пайка хлеба — это то, что получит девушка при встрече с клиентом.
— Я должен видеть товар.
— Погоди.
Вновь на несколько минут воцаряется тишина, а потом опять слышится тот же гнусавый женский голос.
—Вот она.
Дита не может удержаться от соблазна — вытягивает шею и немного высовывается из своего укрытия, пользуясь потемками. Ей удается разглядеть долговязую фигуру поляка, а рядом с ним — грузную Богумилу, по виду совершенно не страдающую от недоедания. Есть и еще одна женщина: тоненькая, со скромно сложенными на груди руками и опущенной головой.
Поляк поднимает ей юбку и ощупывает промежность. Потом отводит руки и ощупывает груди — методично, не торопясь, а она стоит не шелохнувшись.
— Не слишком-то она юная...
— Тем лучше, зато она знает, что нужно делать.
Многие из тех женщин, которых вовлекает в свой бизнес Богумила, — матери. Им нужна лишняя пайка хлеба, ведь они не могут видеть, как страдают от голода их дети.
Поляк кивает и уходит.
— Богумила, — боязливо шепчет молодая женщина, — ведь это грех.
Та смотрит на нее с выражением комичной серьезности на лице.
— Тебе не стоит по этому поводу беспокоиться, дорогуша. Таково божье предназначение: зарабатывать хлеб насущный в поте того, что у тебя между ног.
И заходится сально-плотоядным хохотом. Потом, все еще смеясь, выходит из уборной, а за ней, опустив голову и шаркая ногами, идет молодая женщина.
Рот Диты наполняется горькой слюной. Теперь она уже не сможет вернуться в свое тайное убежище — историю Великой французской революции, продолжив чтение. Она возвращается в свой барак, и мама, едва завидев ее, буквально на полуслове прерывает светскую беседу, не дослушав обращенную к ней фразу, и торопится обнять дочку. В этот момент Дита снова чувствует себя маленькой и уязвимой, и ей отчаянно хочется на всю жизнь остаться в объятиях мамы.
Россыпь поездов, прибывающих в концлагерь и набитых венгерскими евреями, — 147 транспортов, доставивших 435 тысяч человек, — добавляет в эти дни существенную порцию тревожности узникам лагеря. Возле ограды семейного лагеря постоянно толчется ребятня, увлеченно следя за разворачивающимся на перроне зрелищем с выгрузкой вновь прибывших: растерянные люди, на которых кричат, которых толкают, отбирают их вещи, бьют.
— Das ist Auschwitz-Birkenau!
[17]
Ошеломленные лица людей говорят о том, что это название для них — пустой звук. Многие из них так и не узнают, где им суждено умереть.
Дита не представляет, когда именно наступит время визита к ним международных наблюдателей и распахнется то самое окно, в которое можно будет прокричать правду, о которой говорили Хирш и Мириам. Не знает она и того, понадобится ли ее помощь, чтобы открыть эту правду. Стоит ей закрыть глаза, как перед ее внутренним взором возникает невозмутимый доктор Менгеле в белом халате, поджидающий ее возле мраморного секционного стола.
Однако, несмотря на весь этот тоскливый ужас, Дита никак не может выбросить из головы финал, постигший Хирша. Ей сказали, что он предпочел сложить оружие, сдаться, но, несмотря на всю очевидность этого объяснения, она не хочет ему верить. Ее не удовлетворило ни одно из выслушанных объяснений: ровно потому, что ни одно из них не совпало с тем, что ей хотелось бы услышать. Все говорят, что она упрямая. Это верно. Возможно, наступит момент, когда придется сдаться. Но пока что она к этому не готова и теперь направляется в барак номер 32, госпитальный барак, намереваясь использовать оставшийся у нее шанс. Ведь врачи — последние, кто видел Фреди Хирша еще живым, именно они слышали его предсмертные слова.
У входа в госпиталь стоит медсестра и складывает простыни с черными разводами, вызывающими отвращение.
