Она не дает им времени отступить. Поднимает глаза, делает шаг вперед, словно внезапно решившись на что-то, и хватает Руди за рукав свитера. Они понимают, что женщина хочет рассмотреть их с более близкого расстояния, изучив во всех подробностях, словно при покупке жеребца или теленка. Она хочет узнать, что это за люди: многодневной щетины на лицах и перепачканной одежды недостаточно, чтобы она смогла им поверить. Но она видит их глаза, ввалившиеся на худых, как у черепа, лицах, видит опухшие из-за недосыпа веки, замечает, как почти отовсюду выступают острые кости, выпирая из-под кожи. После этого осмотра она наконец кивает. И делает жест, показывая, что им следует оставаться здесь, а потом так же жестами поясняет, что принесет им поесть, и им даже кажется, что кое-что из ее польской речи они поняли: человек и граница. Отойдя на несколько шагов, женщина оборачивается и еще раз говорит, чтобы они ждали здесь и никуда не уходили.
Руди шепчет, что она вполне может отправиться прямиком к германским властям и заложить их и что дождаться здесь они смогут не незнамо чего, а эсэсовского патруля. Фред отвечает, что они, конечно, могут сейчас скрыться, но в том случае, если в районе будет объявлена тревога в связи с побегом заключенных из Аушвица, он весь окажется оцеплен и его прочешут таким частым гребнем, что не попасться в руки эсэсовцев им будет очень непросто.
И они решают ждать. Переходят на другую сторону деревянного мостика, перекинутого через небольшую речушку, из которой они сегодня утром пили воду, то есть занимают такую позицию, которая позволит, если появятся эсэсовцы, заметить их издалека и успеть убежать в лес, выиграв как минимум хотя бы минуту времени. Проходит больше часа, но старая крестьянка с глазами-бусинками не появляется. А желудки их требуют чего-нибудь более существенного, чем воздух.
— Разумнее было бы снова уйти в лес, — бормочет Руди.
Фред согласно кивает, но ни один из них не делает ни шага. Идти они больше не могут — все силы исчерпаны. Не осталось больше пороха в пороховницах.
Через два часа они уже никого не ждут и укладываются один подле другого, чтобы немного согреться. И даже засыпают. Их покой взрывается, как только послышались чьи-то торопливые шаги. Кому бы эти шаги ни принадлежали, они не делают ни малейшей попытки бежать. Всего лишь открывают глаза и видят, что к ним идет двенадцатилетний пацан, одетый в длинные штаны, подпоясанные веревкой, и сшитую из брезента курточку, а в руках у него что-то есть. Догадываются, что его, по-видимому, послала к ним бабка. Откинув крышку маленького деревянного сундучка, принесенного мальчиком, они видят пышущие горячим паром вареные картофелины, уложенные поверх двух кусков жареной телятины. Содержимое этого сундучка они не променяли бы и на двадцать огромных сундуков, доверху набитых золотом.
Прежде чем мальчишка уходит, они пытаются расспросить его о словацкой границе. Парень говорит им, что нужно подождать. Так что они остаются на месте, несколько более успокоенные, умиротворенные идущим от сердца поступком — принесенной едой, которую они весело поглотили и теперь ощущают прилив сил. Почти сразу стало темнеть и похолодало. И вот они решают встать и начать ходить по кругу, чтобы размять затекшие ноги и немного согреться.
Наконец вновь раздается звук шагов. На этот раз шаги более осторожные, крадущиеся в темноте. Слабый свет луны позволяет им разглядеть человека, когда он уже чуть ли не наступает им на ноги. Одет он в крестьянскую одежду, но держит в руке пистолет. Оружие — синоним плохих новостей. Мужчина останавливается прямо перед ними и зажигает спичку, которая освещает лица всех троих. На его лице выделяются русые и жесткие, как щетка для обуви, усы. Он опускает руку с пистолетом и протягивает им другую для рукопожатия.
— Сопротивление.
Больше он ничего не говорит, но этого достаточно. Руди и Фред подпрыгивают от радости, пускаются в пляс и бросаются друг другу в объятия с таким пылом, что не могут устоять на ногах и падают на землю. Поляк глядит на них в крайнем изумлении. Ему приходит в голову мысль: не пьяны ли они? А они всего лишь опьянены свободой.
Партизан говорит, что его зовут Станис, хотя они и подозревают, что имя это не настоящее. Он говорит по-чешски и может сказать им, что недоверие встретившейся им женщины объяснялось тем, что она засомневалась, не являются ли они переодетыми агентами гестапо, которые выслеживают поляков, сотрудничающих с партизанами. Еще он говорит, что они совсем близко от границы и что нужно опасаться немецких солдат, но расписание прохода патрулей ему известно: оно соблюдается так точно, что каждую ночь в одну и ту же минуту патруль проходит по одному и тому же месту, так что избежать нежелательной встречи большого труда не составляет.
Партизан велит им следовать за ним. Очень долго они идут молча, в темноте, по заросшим тропам, пока не доходят до сложенной из камня хижины с провалившейся соломенной крышей. Деревянная дверь, стоит лишь ее толкнуть, легко открывается. Внутри хижины обнаруживается, что бурная растительность и плесень полностью завладели прямоугольным помещением. Поляк наклоняется и зажигает спичку, откидывает с пола пару полусгнивших досок и нащупывает металлическое кольцо. Тянет за него — открывается люк. Потом он достает из кармана свечку и зажигает. В неровном свете свечи все трое спускаются по лестнице в сенной сарай, устроенный под хижиной. Внизу есть тюфяки, одеяла и кое-какая провизия. Втроем готовят себе ужин — греют на газовой горелке консервированный суп. Поев, в первый раз за много дней, Фред и Руди спокойно засыпают.
Поляк оказался человеком немногословным, но действующим с поразительной эффективностью. В путь они пускаются рано утром, и их проводник так точно ориентируется на местности, как будто он — обитающий здесь дикий кабан. После долгого перехода по лесу, практически без единой остановки, путники устраиваются на ночлег в пещере. На следующий день привалов не будет. Они поднимаются в горы и спускаются с них, избегая патрулей, как будто пропуская идущие по расписанию поезда, ища себе укрытие на заросших лесом склонах, где можно переждать, пока опасность не удалится на безопасное расстояние и не представится возможность снова отправиться в путь. Наступившим утром они наконец оказываются на словацкой территории.
— Ну вот, вы свободны, — говорит им на прощание поляк.
— Нет, — отвечает ему Руди, — пока еще нет. У нас еще есть кое-какой должок. Мир должен узнать о том, что происходит на самом деле.
Поляк кивает, и его усы подпрыгивают то вверх, то вниз.
— Спасибо, огромное спасибо, — говорят они ему. — Вы спасли нам жизнь.
Станис только пожимает плечами — ему нечего сказать в ответ.
Вторая часть их путешествия будет состоять в попытках донести до мира правду о том, что происходит внутри Рейха, донести то, чего Европа не знает или не хочет знать: что речь идет о чем-то большем, чем военный спор о границах; что уничтожается целая нация.
25 апреля 1944 года Рудольф Розенберг и Альфред Ветцлер предстали перед главным рупором словацких евреев, доктором Оскаром Нойманом, в штаб-квартире Еврейского совета города Жилина. Занимаемая Руди должность регистратора позволила ему составить доклад, наполненный вызывающими оторопь цифрами: он оценивает количество уничтоженных в Аушвице евреев в 1,76 миллиона человек. Именно в этом докладе в первый раз был описан механизм массированного, поставленного на поток умерщвления людей и использования их рабского труда, присвоения их имущества, использования человеческих волос для производства тканей и переплавления вырванных золотых и серебряных зубных коронок в слитки, отправляемые в финансовые учреждения Рейха.
