Стук сапог и перекладывание досок теперь уже совсем рядом с их укрытием, и это означает конец всего. Наваливается такая тоска, что единственное, чего теперь хочет Руди, это чтобы открыли крышу их убежища, заглянули внутрь, и все закончилось бы как можно скорее. И думает о том, что предпочел бы, чтобы их пристрелили на месте: было бы неплохо, если бы гнев охранников избавил их от унижения и страданий публичного повешения. Мгновение назад Руди мечтал о свободе; теперь же единственное, чего он желает, — так это быстрой смерти. Сердце его с такой силой колотится в груди, что тело начинает дрожать.
Сапоги грохочут, доски смещаются со скрежетом могильной плиты. Сознание Руди начинает угасать, и даже его неподвижно-каменная поза расслабляется; теперь уже ничего не поделаешь. Много дней, предшествующих побегу, его не отпускала мысль об ужасе момента его поимки, того момента, когда мечта о свободе рассыплется дождем осколков, как разбитое зеркало, и тебя охватит неконтролируемая паника от осознания того, что ты умрешь. Но он отдает себе отчет в том, что нет, что главный-то ужас этому моменту предшествует. Когда нацист направит на тебя свой «люгер» и отдаст команду «Руки вверх!», то, что ты почувствуешь, — это холодное спокойствие, непротивление, потому что в тот момент ничего нельзя будет изменить, все самое страшное уже случилось. Он слышит скрежет сдвигаемых балок и инстинктивно поднимает руки. И зажмуривается, чтобы предотвратить резь в глазах, по которым неизбежно больно ударит свет после трех дней пребывания в полной темноте.
Но свет не приходит. Ему кажется, что топот шагов несколько утихает и удары дерева о дерево становятся глуше. Это не сон... Прислушавшись, он понимает, что разговоры и шум стихают. С каждой секундой, которая кажется целым часом, собаки-ищейки тоже удаляются от их убежища. Наконец возвращается тишина, в которой слышно только далекое тарахтенье грузовика или одиночный свисток на приличном расстоянии. Кроме этих звуков, то единственное, что различает его слух, — сумасшедшее биение сердца: то ли его собственного, то ли Фреда, то ли их обоих, вместе страдающих тахикардией.
Они спасены... пока что.
Чтобы отпраздновать это, Руди позволяет себе роскошь сделать глубокий вдох и немного изменить позу. Теперь уже Фред Ветцлер, ища его, протягивает к нему свою потную руку, и Руди берет ее. Оба дрожат.
Спустя много-много минут, когда опасность миновала, Руди шепчет на ухо товарищу: «Сегодня ночью мы уйдем, Фред, уйдем навсегда».
Это та правда, которая не требует ответной реплики: они уйдут навсегда. После того как этой ночью они сдвинут доску над головой и доберутся под защитой темноты до леса, что бы ни произошло дальше, они уже никогда не будут узниками Аушвица. Они или станут свободными, или погибнут.
24
Пока Биркенау неспокойно избывает свой пронизанный электричеством сон, за оградой лагеря приподнимается одна из досок. Медленно, словно открывается половинка шахматной доски, под которой хранятся фигуры. Снизу ее толкают четыре руки, пока ночной холод не врывается волнами в тесное убежище. Осторожно высовываются две головы. Вдыхают, пробуют на вкус свежий воздух. Истинное наслаждение.
Руди внимательно озирается. Видит, что охранников поблизости нет, и оба они — под защитой ночи. Ближайшая караульная вышка метрах в сорока-пятидесяти, но охранник на ней — из тех, что отслеживают внутреннюю территорию лагеря, поэтому то, что происходит за периметром, посреди складированных для расширения Аушвица стройматериалов, его не интересует, так что две пригнувшиеся к земле фигуры проскальзывают, никем не замеченные, к кромке леса.
Добраться до деревьев и наполнить легкие их влажным ароматом — такое новое ощущение, что беглецы чувствуют, будто родились во второй раз. Однако эйфория от первого глотка свободы длится недолго. Лес, такой прекрасный и гостеприимный издалека, ночью оказывается не самым приятным для человека местом. Совсем скоро они понимают, что идти через него почти вслепую — работа не из легких. Земля под ногами полна разного рода неожиданностей, кусты царапаются, ветви деревьев хлещут по лицу, листва обрушивает на тебя воду. Они стремятся идти, насколько получается, по прямой и оставить между собой и лагерем максимально возможное расстояние.
Их план предполагает добраться до словацкой границы в районе горной цепи Бескиды, то есть преодолеть 120 километров. Двигаться исключительно ночью, а днем отсыпаться. И молиться. Им известно, что ждать помощи от польского населения не приходится, потому что крестьян, которые дают приют беглецам, немцы расстреливают.
И вот они шагают в темноте, спотыкаются, падают, встают на ноги и снова идут. Примерно через два часа медленного движения без точно известного им направления лес светлеет, деревья расступаются, и беглецы оказываются среди невысоких кустарников. Мало того, в нескольких сотнях метрах светятся огни какого-то дома. В конце концов они выходят на проселочную дорогу, обочины которой можно разглядеть в слабом свете луны, пробивающемся сквозь облака. Идти по дороге — более рискованно, но они думают, что раз уж это не асфальтированное шоссе, то она наверняка используется очень редко, а поскольку покрывать расстояние, пробираясь по лесу, получается плохо, они решают идти по дороге, прижавшись к кювету и внимательно прислушиваясь к каждому шороху. Пролетающие совы добавляют ночи нервозности, а порывы ветра так холодны, что дух захватывает. Когда вблизи от дороги показывается какой-нибудь дом, они ее покидают и на безопасном расстоянии обходят строение по полям. Один раз при их приближении переполошились и взбалмошно залаяли собаки, так что оба беглеца прибавили шагу, стремясь оказаться от этих бестий как можно дальше и как можно скорее.
Когда небо начинает синеть, беглецы, шепотом посовещавшись, решают зайти как можно дальше в глубь леса и найти там большое дерево, забраться на него и провести день, спрятавшись в его кроне. После того как небо посветлело, они уже могут хорошо различать контуры предметов и двигаться быстрее. Еще через полчаса уже можно видеть лица. Они смотрят друг на друга и не узнают. Три дня каждый из них не смотрелся в зеркало, и теперь выясняется, что оба обросли обильной щетиной. А еще на лицах — новое выражение: некая смесь тревоги и удовольствия от того, что они уже не в лагере. На самом деле они не узнают друг друга, потому что стали другими: теперь они — свободные люди. Оба улыбаются.
Беглецы влезают на дерево и пытаются поудобнее устроиться на ветках, однако найти устойчивое положение не так-то просто. Достают из заплечных мешков горбушки хлеба, по твердости напоминающие древесину, и запивают эти корки последними глотками воды из маленькой фляжки. И с нетерпением ожидают появления из-за горизонта макушки солнечного диска. По солнцу Фред мгновенно получает возможность сориентироваться: поднимает указательный палец и наводит его на вздымающиеся вдали холмы.
— К словацкой границе мы идем в правильном направлении, Руди.
Будь что будет, но теперь уже никто не лишит их этих мгновений свободы, когда они, сидя на суке, жуют черствую корку хлеба, а вокруг нет ни фрицев с оружием, ни завывающих сирен, ни приказов. Нелегко занять в достаточной степени равновесное — чтобы не свалиться вниз, и удобное — чтобы не впивался в тело какой-нибудь сук — положение, но оба они так устали, что впадают в некое дремотное состояние, которое хоть как-то помогает восстановить силы.
