— Ну ладно, — прерывает женщин Дита, чуть не лопаясь от нетерпения, люди говорят о Хирше?
— Всякое говорят, детка. Одни — что это был страх перед смертью от удушья в газовой камере. Другие — что он вообще сидел на этих таблетках, но на этот раз ошибся с дозой. Кто-то сказал, что это из-за детей: он не мог смотреть, как будут у него на глазах травить детей. Одна пани мне рассказала, под большим секретом, что его сглазили, что среди нацистов есть приверженцы черной магии и это их рук дело.
— Думаю, что я догадываюсь, кто бы это мог быть...
— Слышала я и еще одну версию, очень красивую... Кто-то сказал, что это был такой мятеж: он убил себя сам, чтобы это не могли сделать с ним нацисты.
— А вы что об этом думаете, какая версия кажется вам более правильной?
— Когда мне выдавали каждую из них, то, веришь ли, казалось, что по отдельности каждый ее автор был прав.
Дита кивает, прощается и оставляет женщин одних. Добиться правды в Аушвице так же трудно, как поймать снежные хлопья сачком для ловли бабочек профессора Моргенштерна. Правда — первая жертва войны. Но она намерена ее найти, откопать из-под земли, как бы глубоко ни была та зарыта.
Именно поэтому поздним вечером, когда ее мама уже залезла на свои верхние нары, Дита тихонько пробирается к спальному месту «Радио Биркенау».
— Пани Турновская...
— Слушаю тебя, Эдита.
— Хочу вас кое о чем попросить... Я уверена, что вы это знаете.
— Очень может быть, даже очень, — отвечает она Дите с некоторой толикой тщеславия в голосе. — Можешь спрашивать меня, о чем хочешь. От тебя у меня секретов нет.
— Назовите мне кого-нибудь из Сопротивления, с кем я могла бы связаться.
— Однако, девочка... — Теперь уже женщина жалеет о своих словах относительно того, что от Диты у нее нет секретов. — Это не детское дело, это очень опасно. Твоя мать собственными руками вырвет у меня язык, если я направлю тебя в Сопротивление.
— Да я и не собиралась туда вступать. Хотя, к слову сказать, теперь я думаю, что это была бы не такая уж плохая идея. Но меня точно не примут — из-за возраста. Я всего лишь хотела поговорить с кем-нибудь из них о Фреди Хирше. Уверена, что они лучше всех знают о том, что случилось на самом деле.
— Ты же знаешь, что самым последним его видел один регистратор из карантинного лагеря, которого зовут Розенберг...
— Знаю, но добраться до него мне будет очень трудно. Вот если бы я могла поговорить с кем-нибудь отсюда... Помогите мне, пожалуйста.
Пани Турновская что-то ворчит себе под нос.
— Ладно, только не говори, что это я тебя послала. Есть здесь один человек, из Праги, его фамилия Ханге. Он работает в третьей мастерской, и его очень легко узнать: голова у него гладкая, словно бильярдный шар, а на ней — огромный нос, похожий на баклажан. Но я тебе ни о чем не говорила.
— Спасибо, с меня причитается.
— Ничего ты мне не должна, детка. Ты никому и ничего не должна. Мы все здесь уже давно и с лихвой расплатились со всеми долгами.
Проходит еще один рабочий день Диты в блоке 31.
Еще один день менее шумных, чем раньше, занятий, с тем же вечно неотступным голодом и тем же страхом, что этот день окажется последним. Когда ее рабочее время закончится, она снова отправится разыскивать этого Ханге.
Сегодня после обеда Дита помогает в проведении занятий Мириам Эделыитейн, на попечении которой группа семилетних девочек, а также стоит задача провести урок чистописания, более похожий на урок рукоделия. На улице идет дождь, поэтому нет ни игр за пределами барака, ни занятий спортом. Ребята сердятся — ни в классы не поиграть, ни в платочек, да и Дита досадует не меньше, потому что дождь идет уже несколько дней подряд и люди после работы сразу расходятся по баракам. По этой причине ей никак не удается поговорить с лысым.
Когда она с детьми, Мириам Эделыитейн старательно скрывает свою тоску, но смерть Хирша заставила ее почувствовать себя совсем одинокой. Кроме того, она не получала никаких известий о своем муже, Якубе, с тех самых пор, как Эйхман приходил с визитом в семейный лагерь и сказал ей, что ее мужа перевезли в Германию и что со здоровьем у него все отлично. Он ей солгал. Правда, конечно же, заключается совсем в противоположном: он — узник трагической тюрьмы Аушвица I, всего в трех километрах от Биркенау. В этой тюрьме имеются бетонные камеры размером с платяной шкаф, в которых заключенный не может даже сесть и вынужден спать стоя; ноги у него со временем просто отказывают. Пытки применяются методично, по системе: удары электрическим током, удары плетью, иглы под кожу. Но больше всего развлечения тюремщикам доставляют инсценировки казни. Узников выводят во двор, завязывают им глаза, наводят на них дула пистолетов, и, когда заключенные начинают трястись или обделываются от страха, раздаются сухие щелчки незаряженного оружия, и нерасстрелянных узников снова разводят по камерам. Реальные казни при этом столь часты, что никто уже не очищает стену, перед которой расстреливают: красноватая линия с прилипшими клоками волос и брызгами мозгов волнисто бежит по стене, отмечая средний рост всех казненных.
Дита старается помочь девочкам наточить на камне края ложек. Те дети, у которых ложки уже заточены, заостряют полученным инструментом деревянные щепочки. В некоторых есть сучки, что мешает получить острие. У других щепок острие ломается, и приходится все начинать сначала. После целого часа напряженных усилий детей удает- ся-таки снабдить заостренными палочками. Тогда Мириам очень осторожно разжигает в кастрюле несколько стружек, и на этом огне по очереди обжигаются острые концы палочек. Каждая из них — примитивный карандаш, которого хватит на то, чтобы написать три-четыре слова. Писчая бумага — тоже вечный дефицит. Старший по блоку Лихтен- штерн старается потихоньку пополнять запас, выпрашивая у начальства по листочку под предлогом необходимости составления списков.
Мириам диктует девочкам те немногие слова, которые они смогут написать, и дети старательно их выводят. Дита отходит чуть в сторону, чтобы понаблюдать за тем, как девочки трудятся, стоя на коленках и используя табуретки в виде столов; видно, что они очень стараются, несмотря на столь примитивные письменные принадлежности. Библиотекарша берет в руки одну из палочек, служащих карандашами, и листок бумаги. Она так давно не рисовала, что ее рука просто летает над листком, только вот карандаш очень быстро прекращает оставлять на бумаге следы. Мириам Эделыитейн заглядывает ей через плечо. Видит несколько вертикальных линий и окружность — обожженного кончика деревяшки на большее не хватило, — но даже и при виде этих штрихов у Мириам расширяются глаза.
— Пражские куранты... — меланхолично произносит она.
— Вы их узнали...
— Я узнала бы их даже на дне моря. Для меня они — символ Праги с ее часовщиками и ремесленниками.
— И нормальной жизни...
— И жизни, да.
