Розенберг и вправду знает ответы на все вопросы. Он не упустил ни одного, и его доводы никоим образом не могут быть опровергнуты. Но вот к чему он оказался совсем не готов, так это к тому, что никаких возражений не будет. Никоим образом не мог он предвидеть того, с чем столкнулся, войдя в барак, где Хиршу была выделена маленькая комнатка.
Исполненный решимости регистратор пружинистым шагом входит в барак, стучится в дверь комнаты и, не получив никакого ответа, устремляется внутрь. И видит лежащего на нарах Фреди. Приблизившись к нему с намерением разбудить, он с тревогой отмечает, что дыхание у Фреди сильно затруднено, а лицо его приобрело угрожающе синий оттенок. Фреди умирает.
Руди в неистовстве выбегает из барака и бросается на поиски доктора, всю дорогу громко, как безумец, взывая о помощи. Он возвращается с двумя медиками, которые как раз собирали свой немногочисленный инструментарий, готовясь к скорому, еще до вечера, как распорядился доктор Менгеле, возвращению в зону BIIb. Диагноз был поставлен быстро. Врачи повторяют его дважды и начинают с озабоченным видом тихо переговариваться.
— Тяжелая интоксикация организма вследствие передозировки успокоительными, мы ничем не сможем помочь.
Затем они поднимают глаза и кивком указывают на пустой пузырек «Люминала» на столе.
Альфред Хирш умирает.
Руди Розенберг чувствует, что сердце у него в груди делает кувырок; он чуть не падает. Чтобы остаться на ногах, ему приходится опереться на фанерную стенку. Он, без тени сомнения, в последний раз видит великого атлета — в предсмертной агонии. На груди Хирша в неподвижности застывает металлический свисток. И Руди в ужасе понимает, что этот великий человек в конце концов не смог повести доверенных ему детей на верную смерть, не смог принять это трагическое решение и выбрал уйти первым. Его попросили сделать нечто такое, что оказалось превыше его сил. Превыше сил любого.
Розенберг, охваченный паникой, думает, что, возможно, еще есть время найти другого лидера, что Шмулевский придумает что-нибудь еще, что даст сигнал к восстанию. И он торопится к новой цели. Однако, попытавшись выйти за пределы карантинного лагеря, чтобы встретиться с руководителем лагерного Сопротивления, он понимает, что ситуация изменилась: в лагере роится целая туча охранников СС. Карантинный лагерь запечатан: никто ни под каким предлогом не может ни туда войти, ни оттуда выйти.
Регистратор идет к разделяющей карантинный и семейные лагеря ограде и подзывает поближе одного из членов Сопротивления, неустанно прогуливающегося по другую сторону туда и сюда. И говорит ему, что Шмулевскому срочно нужно передать чрезвычайно важную информацию:
— Фреди Хирш покончил с собой. Передай ему это, ради всего святого!
Тот отвечает, что это невозможно, что они тоже не могут выйти из семейного лагеря, что их только что об этом оповестили. Руди поворачивает назад и с трудом прокладывает себе путь по лагерштрассе карантинного лагеря. Он превратился в разворошенный муравейник, кишащий заключенными и вооруженными охранниками: все они пребывают в тревожном ожидании, как птицы, что бестолково носятся в небе перед грозой.
Алиса, Елена и Вера идут ему навстречу. Он с ходу выкладывает им неутешительные новости: Фреди Хирш уже никогда и ничего не возглавит, а Шмулевский очень далеко. Расстояние в три изолированных лагеря стало в данный момент непреодолимой пропастью.
— Но восстание все равно может начаться, — говорят ему. — Отдай приказ, и мы все поднимемся.
Руди пытается объяснить им, что все не так просто, что так дела не делаются, что он никем не был уполномочен, что он не может принимать решение такого уровня без прямого распоряжения Шмулевского. Они, по всей видимости, его не совсем понимают. Руди теряет последние силы, он полностью раздавлен, перемолот, как тазовые кости человечьего скелета, которые нацисты превращают в порошок.
— Не могу я принять это решение, ведь я никто...
Горделивый Розенберг думает в тот момент, что он — самый ничтожный человек на свете. Он ощущает не только, что все вокруг него в этом мире разваливается на части, но и что сам он рассыпается.
В семейном лагере новость передается из уст в уста. Скупо, словно траурная телеграмма. Краткие фразы — самые хлесткие, они не требуют ответной реакции. Новость продолжает распространяться по лагерю. Обходит его, как каток, оставляя за собой полосу опустошения.
Фреди Хирш умер.
Слухи ширятся, появляется слово «самоубийство». А также слово «люминал» — снотворное, прием которого в больших количествах приводит к смерти.
Одна из ассистенток, Роси Кроус, венгерка по национальности, врывается в барак с перекошенным лицом. Глаза ее вылезают из орбит, в них читается ужас. Она практически не может говорить по-чешски, но ее специфический акцент в данный момент вовсе не комичен, напротив, он добавляет сообщаемой новости нотку особой мрачности: Фреди Хирш умер.
Сказать она ничего больше не может. Да к этому и добавить нечего. Она падает на табуретку и начинает рыдать.
Кто-то не хочет ей верить, кто-то не знает, что и думать, но в бараке появляются и другие ассистенты с помертвелыми лицами, и вот уже стираются улыбки детей, смолкают песенки, сворачиваются игры. На детских личиках читается скорее страх, чем печаль. Дрожь пробегает по сотням спин. За эти последние шесть месяцев смерть ни разу не вошла в блок 31. Им удавалось чудо — сохранять жизнь каждого ребенка. А теперь творец этого чуда погиб. И все хотели знать: как, почему? Но в глубине души у каждого был другой вопрос: что станет с ними без Фреди Хирша? Слышатся свистки и резкие команды по-немецки, требующие немедленно прибыть к баракам для вечернего построения.
Лизль поджидает Диту. Заключает ее в объятия. Уже все знают, что Хирш умер. Матери и дочери нет необходимости что-то говорить, им достаточно прижаться друг к другу щеками и крепко-крепко закрыть глаза.
Новая блокэлътестер их барака вспрыгивает на идущую над полом и пересекающую весь барак трубу отопления и требует тишины с такой злостью, что разговоры и шушуканья умолкают. Она еврейка, ей чуть меньше восемнадцати лет, но теперь у нее — власть. Это она будет раздавать порции супа и пайки хлеба. Больше она не будет голодать, больше ей не придется носить деревянные сабо, от которых пахнет гнилью, потому что на утаенные при разделе хлеба пайки она сможет купить на черном рынке сапоги. Поэтому она не позволит себе ни малейшего колебания: если камп капо, главный капо зоны, или эсэсовцы захотят, чтобы она кричала, она будет кричать. И если ей велят пороть людей плеткой, она будет пороть. Более того, она закричит и начнет пороть еще до того, как ее об этом попросят. И с удвоенной силой, чтобы не проиграть. Для начала она, пересыпая свою речь ругательствами, орет о том, что выходить из барака запрещено до завтрашнего сигнала на утреннее построение. В любого, кто окажется за стенами барака, будут стрелять.
Столько времени мечтая о койке только для нее одной, теперь, когда Дита лежит на нарах без соседки, уснуть она не может. В Биркенау ночь, в лагере тишина, снаружи доносятся только свист ветра и монотонное гудение электрического тока в проволочной ограде. Дита беспокойно ворочается и думает о том, не скучает ли по ней женщина-медведица Лида. Так долго мечтать спать одной, и вот — она то ли не умеет, то ли не может. Наконец она слезает со своей койки и забирается на нары своей мамы, которой теперь тоже не нужно делить с кем-то матрас. Дита устраивается калачиком возле матери, как когда-то давно, когда она была еще маленькой девочкой и, если ей снился кошмар, забиралась в родительскую постель, потому что там уж точно ничего плохого случиться с ней не могло.
