Верно и то, что он гордится своим достижением: на протяжении всего существования блока 31 не умер ни один из их учеников. Поддерживать жизнь 521 ребенка в течение нескольких месяцев — это абсолютный рекорд, такого результата в Аушвице не достигал никто и никогда. Взгляд его устремлен вдаль, не в затылок идущего перед ним в строю, а гораздо дальше, к той линии тополей на краю лагеря, и еще дальше, к самому горизонту.
Нужно смотреть далеко, нужно быть амбициозным в своих целях.
Пока движется колонна узников Аушвица, прибывших в лагерь в сентябре, по ее рядам проходит слух о том, что их перемещают в конпдагерь Хайдебрек. Большинство думает о том, что селекция будет жестокой и что многие из них туда не попадут. Другие же думают, что туда вообще никто не попадет.
18
7 марта 1944 года
Руди Розенберг наблюдает прибытие в карантинную зону ВIIb трех тысяч восьмисот заключенных семейного лагеря из сентябрьского транспорта. Новости, дошедшие до него от Шмулевского, неутешительны. Любой на его месте чувствовал бы себя в полном отчаянии, но Руди среди сотен и сотен рядов колонны жадно высматривает тоненькую фигурку Алисы. Наконец их взгляды встречаются, и поверх всеобщей тоски расцветают две радостные улыбки. Распределив прибывших по баракам, эсэсовцы разрешают узникам свободное передвижение по лагерю. Теперь Руди может принять невесту в своей комнате, куда она приходит вместе с двумя подругами по движению Сопротивления — Верой и Еленой.
Елена говорит, что в официальную версию — о том, что их перемещают в другой лагерь, дальше на север, под Варшаву, — как кажется, верит большинство. Тонкий голосок Веры вместе с ее исхудавшим лицом придает ей еще большее сходство с птицей:
—Некоторые видные представители еврейского сообщества в лагере полагают, что немцы не решатся на уничтожение детей — из опасений, что подобного рода известия сразу широко распространятся.
Розенбергу больше ничего не остается, как передать им соображения на эту тему Шмулевского, высказанные ему этим утром еще более недвусмысленно и прямолинейно, чем никогда.
— Он сказал мне, что времени практически нет, что у него сложилось впечатление, что завтра утром все эти люди могут погибнуть.
Слова падают в гробовое молчание. Женщины понимают, что руководитель Сопротивления лучше, чем кто бы то ни было, знает правду, потому что его знание основано на данных, получаемых от информаторов густой, разбросанной по всему Аушвицу сети. Охватившая всех нервозность заставляет их начать перебирать разного рода слухи, обрывки слухов, идей, желаний, преобразованных в идеи, фантастических предположений...
— А что, если как раз этой ночью кончится война?
К Елене на мгновение возвращается бодрость.
— Если бы этой ночью кончилась война и я вернулась бы в Прагу, то первое, что я бы сделала, это пошла к своей маме и навернула бы горшочек гуляша размером с бочку.
— И я бы присоединилась — с целой буханкой хлеба! Вымакала бы хлебцем горшок изнутри, да так чисто, что стенки бы зеркалом засверкали, да так, что, глядя в него, можно было бы брови выщипать.
И вот им уже чудится запах тушенного со специями мяса, и девушки вздыхают от счастья. И тут же возвращаются в реальность — к запаху страха, запаху, который похож на запах холодной еды. Они вновь принимаются перебирать разные идеи и предположения, надеясь обнаружить в них хоть какой-нибудь намек на благополучный исход в открывающейся перед ними перспективе цвета густой черноты; хоть мало-мальскую деталь, ускользавшую, возможно, до сих пор от их внимания, но такую, которая все сможет расставить по местам удовлетворительным для них образом. Отыскать тот самый гвоздик, который сможет задержать их в мире живых.
Единственное, что может добавить Руди, имевший в качестве регистратора доступ к спискам перемещаемых лиц, это то, что в семейный лагерь смогут вернуться девять человек. Четверо из них — две пары близнецов, о которых ходатайствовал доктор Менгеле для продолжения своих экспериментов. Кроме близнецов в их число входят три врача и фармацевт госпиталя. Они тоже прибыли с сентябрьским транспортом, но относительно них тоже имеется ходатайство Менгеле. Девятый — любовница господина Вилли, лагерного капо. Остальные подпадают под то «особое обращение», которое было предусмотрено при доставке сентябрьского транспорта в концлагерь.
Информация Руди на самом деле неполна. В списке «неперемещаемых» имеются и другие имена, но в данный момент ситуация не полностью прозрачна. Все выяснится в свое время. По истечении часа, проведенного в изнурительных разговорах, которые так ничего и не прояснили, все чувствуют такой упадок сил, что умолкают.
Вера и Елена уходят, и Руди с Алисой остаются вдвоем. В первый раз между ними нет колючей проволоки, в первый раз они не находятся под наблюдением охранников с винтовками, дежурящих на вышках, в первый раз не видны им трубы крематория, напоминающие об окружающем их распаде. Несколько секунд они смотрят друг на друга — сначала со смущением и неловкостью. Но постепенно нарастает взаимное притяжение. Они молоды и красивы, полны жизни, планов, желаний, необходимости жить прямо сейчас, выпить до дна настоящее. И, снова посмотрев друг другу в глаза, на этот раз — с искоркой желания во взгляде, они чувствуют, что счастье обособляет их, переносит куда-то далеко и что ничто не может лишить их этого мига.
И во время того краткого промежутка времени, что длился этот сон, Руди, держащий в объятиях Алису, успел уверовать в то, что счастье их так огромно, что ничто на всем свете не сможет его разрушить. Он засыпал с мыслью, что, проснувшись утром, обнаружит, что все зло исчезло и жизнь течет вновь по тем законам, по которым текла до войны, что на рассвете запоют петухи, запахнет свежеиспеченным хлебом и весело затрезвонит звонок на велосипеде молочника. Но вот светает, а ничто не исчезло — угрожающий пейзаж Биркенау никуда не делся. Он еще слишком молод, чтобы знать, что счастье не способно ничего одолеть, что счастье — слишком хрупкое, что это оно всегда терпит поражение.
Он просыпается от вдруг зазвучавшего взволнованного голоса, рассыпающегося в его мозгу звоном бьющегося стекла. Это Елена, и она буквально вне себя. Она говорит, что его срочно хочет видеть Шмулевский, что вся зона буквально кишит эсэсовцами, что вот-вот начнется что-то очень серьезное. Руди пытается обуться, а Елена на грани истерики тянет его за руку, почти вытаскивает из постели, где лежит Алиса, которая все еще упорно цепляется за сон.
— Бога ради, Руди, поторопись! Времени нет, у нас почти не осталось времени!
Как только Руди оказывается под открытым небом, у него тоже создается впечатление, что творится что-то скверное. Очень много эсэсовцев, и большинство из них Руди никогда не видел: такое впечатление, что было запрошено подкрепление из других подразделений. Не похоже это на рутинную процедуру, которая реализуется при обычной погрузке людского контингента в состав для простого перемещения. Ему нужно срочно повидаться со Шмулевским. Верно и то, что он предпочел бы его не видеть, не говорить с ним, не слышать то, что тот может ему сказать. Но он должен пойти к нему в лагерь BIId. Благодаря занимаемой должности Руди без труда проходит в тот лагерь, якобы чтобы получить несколько порций хлеба.
