Какое-то время оба смотрят друг на друга, не произнося ни слова. Девушка в других обстоятельствах могла бы быть красавицей, но сейчас немытые и спутанные волосы, запавшие щеки, грязная одежда и потрескавшиеся от холода губы превратили ее в нищенку двадцати двух лет от роду. Розенберг, обычно такой разговорчивый, просто не знает, что еще сказать этой девушке с искалеченным настоящим и исполненным мрака будущим.
Во второй половине дня Руди, под предлогом необходимости отнести некие списки, получает разрешение посетить лагерь BIId. Истинная его цель — встреча со Шмулевским. Руди находит его сидящим на деревянной скамье перед бараком, жующим какую- то травинку — замена табаку. Руди, который всегда умудряется раздобыть все необходимое, предлагает ему сигарету.
И передает Шмулевскому информацию о количестве членов Сопротивления в семейном лагере и роде их деятельности, то есть те сведения, которые накануне дала ему Елена. Шмулевский ограничивается кивком. Руди ожидал, что тот хоть как-то объяснит ему ситуацию, но никаких объяснений не последовало. И тогда Руди, как будто тому это неведомо, сообщает Шмулевскому, что на календаре — 4 марта, так что прошло ровно шесть месяцев со дня прибытия в лагерь партии Алисы и наступает момент реализации «особого обращения».
— Хотел бы я, чтобы этот момент не наступил никогда.
Поляк молча курит. Розенберг понимает, что их встреча окончена, и неуклюже прощается. Он идет назад в свой лагерь, раздумывая о том, что означает молчание Шмулев- ского: утаивает ли он таким образом некую критически важную информацию или же за его молчанием скрывается абсолютное незнание того, что происходит.
Вечерняя поверка длится дольше обычного. Несколько эсэсовцев обходят всех капо и сообщают им о необходимости прибыть к пропускному пункту в лагерь. Там их ожидают гражданский ответственный лагеря ВIIЬ (так называемый камп капо, обычный немецкий уголовник по имени Вилли) и Пастор, окруженные охранниками с автоматами в руках. Узники могут видеть, как старшие по баракам подтягиваются к унтер-офицеру, вставая перед ним полукругом.
Фреди Хирш энергичными шагами пересекает лагерштрассе, обгоняя других капо, с большей неохотой приближающихся к месту сбора. Хотя уже смеркается, профиль спешащего на встречу Хирша — гордый, раскованный — разглядеть нетрудно.
Пастор ожидает подхода всех участников встречи, засунув руки в рукава мундира. Глядя на приближающихся людей, он цинично улыбается. Сразу видно, что он в хорошем настроении. Для сержанта освобождение от существенной части узников — хорошая новость: сбросишь половину заключенных — избавишься от половины проблем. Его помощник раздает собравшимся капо списки имен тех прибывших с сентябрьским транспортом и живущих в их бараках людей, которых следует оповестить о том, что завтра утром им с личными вещами (ложкой и миской) нужно построиться отдельно, поскольку они будут перемещены в другой лагерь. В блоке 31 ночует всего один человек, его блокэлътестер, и он получает самый короткий список, в котором значится всего одно имя — его собственное: Альфред Хирш. Среди гробовой тишины, нарушаемой лишь легким шелестом бумажных списков, он — единственный, кто решается выйти вперед и, вытянувшись перед унтер-офицером, задать вопрос.
— С вашего позволения, господин обершарфюрер. Могли бы мы узнать, в какой именно лагерь нас переводят?
Пастор, не мигая, в течение нескольких секунд разглядывает Хирша. Задать вопрос по собственной инициативе, без предварительного разрешения говорить, считается проявлением непочтительности, которое унтер-офицер СС не имеет обыкновения оставлять без последствий. На этот раз он, однако, ограничивается резкостью своего ответа.
— Вас оповестят, когда в этом возникнет необходимость. Вернитесь на место.
Капо начинают выкрикивать перед своими бараками имена людей, включенных в списки на завтрашнее перемещение. Поднимается растерянный гул голосов: люди не знают, стоит ли им радоваться тому, что они покидают Аушвиц. Снова и снова звучит один и тот же вопрос:
— Куда нас отправляют?
Но ответа нет — либо предлагаются столь разнообразные домыслы и догадки, что ни одна из версий ни на что не годится. Всем и каждому приходилось слышать об «особом обращении» по истечении шести месяцев. Но что имеется в виду? Даже самые завзятые оптимисты осознают, что это перемещение с неизвестным конечным пунктом, незнамо куда: в жизнь или в смерть.
Дита поговорила с Маргит, стремясь выработать для себя хоть какой-нибудь ответ на бескрайний список вопросов. И теперь возвращается в свой барак, устав строить предположения самого разного рода. Она так растревожена этой новостью, что забыла предпринять обычные меры предосторожности: периодически оглядываться на ходу, держаться поближе ко входам в бараки, чтобы успеть в случае чего заскочить внутрь. И вдруг ее настигает говорящий по-немецки голос, и чья-то рука ложится ей на плечо.
— Девочка...
Она до смерти пугается. Хотя доктор Менгеле в любом случае вряд ли бы к ней прикоснулся. Это Фреди Хирш, возвращающийся в свой барак. Она замечает в его глазах лихорадочный блеск, он вновь полон энергии и готов двигать горы.
— Что же нам теперь делать?
— Идти вперед. Все это — как лабиринт, в котором можно заблудиться, но отступить — еще хуже. Ни на кого не оглядывайся, слушай свой внутренний голос, голос своего разума, и всегда двигайся вперед.
— Но... куда вас увозят?
— Мы едем работать в другом месте. Но ведь это не самое важное. Важно то, что здесь остается дело, которое нужно довести до конца.
— Блок 31...
— Мы должны завершить то, что начали.
— Мы продолжим занятия в школе.
— Правильно. Но есть и еще одно важное дело.
Дита смотрит на него, но пока не понимает.
— Слушай меня внимательно: в Аушвице ничто не является тем, чем оно кажется. Но настанет момент, когда откроется щель для правды, вот увидишь. Они думают, что ложь играет на их стороне, но в самый последний момент мяч в их корзину забросим мы, потому что они слишком самоуверенны. Они думают, что разгромили нас, но это не так. — Сказав это, он на секунду задумался. — Я не смогу быть здесь, чтобы помочь вам выиграть этот матч. Ты должна верить в это, Дита, очень крепко верить. Все кончится хорошо, вот увидишь. Доверься Мириам. А самое главное, — и он заглядывает ей в глаза со своей самой обворожительной улыбкой, — никогда не сдавайся!
— Никогда!
Он загадочно улыбнулся ей и пошел прочь все теми же широкими шагами атлета, пока она стоит на месте и гадает, что же он хотел ей сказать, когда говорил о броске в корзину в последнюю секунду.
В эту ночь в бараках мало кто спит, эта ночь полнится пересказываемыми шепотом на нарах слухами, разной степени невероятности теориями, а еще — молитвами.
«Какая разница, куда нас повезут, если худшего места, чем Аушвиц, быть не может?» — восклицают некоторые. Некое утешение в пучине безутешности.
