— Пусть бежит от него, как от чумы, пусть не попадается на его пути. Нацистское командование практикует ритуалы черной магии, я-то знаю. Идут в лес и служат черные мессы. Командующий СС, Гиммлер, никогда не принимает ни одного решения, не посоветовавшись со своим ясновидящим. Эти люди стоят на темной стороне, я-то знаю. Горе тому, кто встанет у них на пути. Присущее ему зло — не от мира сего, оно родом из ада. Я думаю, что Менгеле — падший ангел. Это сам Люцифер, воплотившийся в теле человека. Если он кого-то заприметил, спаси и сохрани Господь его душу.
Дита кивает и молча уходит. Если есть Бог, то есть и дьявол. Оба едут по одному железнодорожному пути: один в одну сторону, другой — в противоположную. Так или иначе, добро и зло уравновешивают друг друга. Можно даже сказать, что они нужны друг другу. «Как бы мы узнали о том, что делаем добро, если бы не существовало зла, с которым его можно сравнить и увидеть разницу?» — задает сама себе вопрос Дита. И думает, что и в самом деле ни в одной другой точке планеты дьявол не смог бы так развернуться, как в Аушвице.
Интересно, насвистывал бы Люцифер оперные арии?
На улице уже совсем ночь, теперь слышится только свист ветра. Диту изнутри сотрясает дрожь. В круге света возле ограды она видит чей-то силуэт. Фонари в Аушвице имеют странную форму — изгибаются, как змеи. Это женщина, она разговаривает с кем-то по другую сторону ограды. Ей кажется, что это одна из ассистенток блока 31 — самая старшая и самая красивая девушка, ее зовут Алиса. Однажды она дежурила по библиотеке. И рассказала ей, что знакома с регистратором Розенбергом, несколько раз подчеркнув, что они всего лишь друзья, как будто Диту это интересует.
Дита задается вопросом: о чем они там разговаривают? Неужели все еще есть что-то, о чем им хочется говорить? Наверное, они только смотрят друг на друга и говорят те прекрасные слова, которыми обмениваются влюбленные. Если бы Розенберг был Гансом Касторпом, а Алиса — мадам Шоша, то он встал бы на колени по ту сторону ограды и сказал бы: «Я узнал тебя». Те самые слова, что он произнес в памятную карнавальную ночь, когда был с ней искренним. Он сказал ей, что влюбиться — это увидеть кого-то и вдруг его узнать, понять, что это именно тот человек, которого он всегда искал и ждал. И вот Дита думает: а случится ли когда-нибудь в ее жизни такого рода откровение?
И снова размышляет об Алисе и Розенберге. Какого рода отношения могут быть с кем-то, кто находится по другую сторону ограды? Не очень понятно. В Аушвице самые странные вещи оказываются нормальными. Могла бы она сама влюбиться в кого-то, кто находится за оградой? И даже больше: в этом адском месте, где нацисты — посланники Сатаны, может ли хоть как-то и где-то пробиться и вырасти любовь? По всей видимости, да, потому что Алиса Мунк и Руди Розенберг стоят там, бросая вызов холоду и пронизывающему ветру, стоят так крепко, словно проросли в землю корнями.
Бог позволил возникнуть Аушвицу, так что он, наверное, вовсе не есть никогда не ошибающийся часовщик, как ей рассказывали. Но верно и то, что из самого дурно пахнущего навоза рождаются самые прекрасные цветы. Возможно, продолжает размышлять Дита, Бог — вовсе не часовщик, а садовник.
Бог сеет, а дьявол собирает урожай кривой косой, уничтожающей все подряд.
«И кто же победит в этой схватке безумцев?» — задается она вопросом.
16
Шагая к бараку-мастерской, где работает его отец, учитель Ота Келлер раздумывает о том, какую именно из многих историй, роящихся в его голове, расскажет он сегодня своим мальчишкам. Когда-нибудь, мечтает он, он соберет все истории о Галилее, которые сочинил, чтобы развлечь детей блока 31, в одну большую книгу.
Столько всего нужно еще сделать!
Но они застряли в паутине войны. А ведь когда-то он сам верил и в революции, и в то, что войны бывают справедливыми.
С тех прошло уже столько времени...
Келлер пользуется перерывом на обед, чтобы навестить отца, который хлебает сейчас суп перед входом в барак, где работает: забивает для германской армии заклепки на кожаный пояс, к которому крепится фляжка. Ему уже много лет, его лишили всего, чем он владел и кем был до войны, но старый пан Келлер желания жить не утратил. Не далее как на той неделе ему пришло в голову предложить свою кандидатуру в качестве тенора в рамках небольшого концерта, намеченного перед отбоем в дальнем конце барака. И Ота готов признать, что хотя отцовский голос и ослабел, но он все еще вполне профессионально может исполнить партию. И люди слушали его с удовольствием, даже развеселились. Они, наверное, думали, что старик, выступающий перед ними, — представитель богемы, возможно, какой-нибудь второразрядный артист на пенсии, несколько поизносившийся. Лишь немногим было известно, что Ричард Келлер до недавнего времени был крупным предпринимателем Праги, владельцем процветающей фабрики по пошиву дамского нижнего белья, кормившей полусотню наемных работников.
И хотя он неизменно со всей тщательностью следил за финансовым состоянием и занимался бухгалтерией своего предприятия, его страстью всегда была опера. Некоторые его коллеги-предприниматели сурово хмурили брови, узнав о чрезмерном увлечении пана Келлера трелями и коленцами, ведь он даже брал уроки вокала. В его-то возрасте! За кофе и сигарами в своих клубах ему перемывали кости: увлечение Келлера казалось им для серьезного предпринимателя недопустимым.
Ота же, напротив, считает своего отца самым серьезным человеком на свете, именно поэтому отец постоянно поет — то про себя, то вслух. И когда представитель Еврейского совета сообщил, что половина населения Терезина включена в списки транспортируемых в Аушвиц, некоторые взвыли, другие заплакали, кто-то принялся колотить кулаком в стену. А отец Ота тихим голосом запел арию Риголетто
[8] — тот ее фрагмент, когда похищают Джильду и герцог Мантуанский погружается в горе: “Ella mi fa rapita! Parmi veder le lagrime...”
[9]. И голос его оказывается самым весомым из всех зазвучавших, самым сладким. И, может быть, именно поэтому все вокруг постепенно стихает, и в установившейся тишине звучит он один.
Завидев сына, пан Келлер ему подмигивает. Этот старик потерял свою фабрику и свой дом, реквизированные нацистами, потерял свой статус одного из наиболее влиятельных граждан, его бросили в грязное стойло, кишащее клопами, блохами и вшами. Но он не утратил ни силы духа, ни любви к разного рода шуткам, как, например, утверждения, что вещи, производимые на его фабрике, — имелся в виду пояс с подвязками — были для кое-кого из женщин их рабочей формой.
Так как Ота получил возможность удостовериться, что его отец в полном порядке и ведет беседу со своими товарищами по мастерской, обсуждая кончины этого дня, ставшие уже ежедневным некрологом, сын возвращается в блок 31. Он обводит взглядом обитателей барака, которые, ненадолго присев, опустошают скудное содержимое своих мисок. Зрелище безрадостное: истощенные фигуры в нищенских одеяниях. Никогда прежде не приходило ему в голову, что когда-нибудь его народ дойдет до такого состояния, но чем более жалкими они становятся, тем более в нем просыпается осознание собственного еврейства.
