Слишком сильны армии, с которыми нужно сражаться.
Дита опускает руку отца, укладывает ее под грязную простыню и целует его в лоб. Снова накрывает голову капюшоном и собирается уходить. И тут в нескольких шагах позади себя видит Милана. Думает, что он, должно быть, страшно злится, но юноша смотрит на нее с неожиданной для него нежностью.
— Твой отец? — спрашивает он.
Она молча кивает. Дита шарит у себя за пазухой и вынимает свой кусок хлеба, выданный на ужин. Протягивает ему эту пайку, но парень не вынимает руки из карманов и отрицательно качает головой. Уже на выходе из барака Дита снимает куртку, и мама, узнав дочку, оторопело смотрит на нее.
— Дашь ее на минутку моей маме? — Дита даже не ждет ответа. — Надень ее и входи.
— Но, Дита...
— Тебя в ней не узнают! Давай! Он в самом конце барака, справа. Без сознания, но мне кажется, что он нас слышит.
Женщина расправляет на голове капюшон и, закрыв лицо, входит в барак. Милан по-прежнему стоит рядом с Дитой и молчит, не зная, что сказать или что сделать.
— Спасибо, Милан.
Парень молча кивает, все еще не решаясь хоть что-то сказать, словно подбирает слова.
— А что касается... ну, сам знаешь, — говорит ему Дита, показывая взглядом себе на грудь, почти мальчишечью.
— Забудь об этом, пожалуйста! — Он, покраснев, отчаянно машет руками. — Мне пора идти, куртку отдашь завтра.
Разворачивается и быстро, почти бегом, уходит.
По дороге он обдумывает, как объяснить своим приятелям, что возвращается и без куртки, и без девчонки. Они ведь наверняка подумают, что он дурак какой-то. Он мог бы сказать им, что хлеб съел еще по дороге и что грудь у нее уже потрогал, причем за них всех, на что он имеет полное право, потому что куртка-то его. Но тут же отрицательно качает головой. Они сразу же догадаются, что это брехня. Он скажет им правду. Они, ясное дело, начнут над ним прикалываться, скажут, что он остолоп. Но он знает, как с этим справиться. Между мальчишками взаимопонимание достигается просто: первому, кто хоть слово ему поперек скажет, он отвесит такую плюху, что тот свои зубы будет собирать с лупой. И все дела — опять дружба до гроба.
Пока Дита ждет возвращения мамы, рядом с ней появляется Маргит. По огорченному выражению ее лица Дита понимает, что Маргит знает о ее отце. Новости в Аушвице, особенно плохие, подобны масляному пятну на бумаге. Маргит подходит к подруге и заключает ее в объятия.
— Как твой папа?
Дита понимает, что за этим вопросом скрывается другой: он выживет?
— Он плох, температура высокая, и хрипы слышны при дыхании.
— Нужно сохранять веру, Дита. Твой отец много всего пережил.
— Даже слишком.
— Он сильный мужчина. Он выстоит.
— Был сильным, Маргит. Но последние годы очень его состарили. Я-то всегда была оптимисткой, но теперь уж и не знаю, что и думать. Не знаю, выстоим ли мы.
— Конечно, выстоим.
— Почему ты так уверена?
В поисках ответа подруга Диты несколько секунд молчит, покусывая нижнюю губу.
— Потому что я хочу в это верить.
Обе погружаются в молчание, не произнося больше ни слова. Они уже почти вышли из того возраста, когда думаешь, что стоит только пожелать, и задуманное исполнится. Когда ты маленький, мечты — как меню в ресторане: выбирай, что хочешь, и будущее принесет твой заказ на серебряном блюде. А потом детство остается позади, и жизнь подкидывает тебе нечто такое, о чем ты даже никогда и не думал. Официант подходит к твоему столику и объявляет, что кухня закрыта.
Гудит сирена — сигнал комендантского часа, и мама Диты, как призрак, шаркающий по грязи, выходит из барака.
— Нам нужно поторопиться, — говорит Маргит.
— Давай, беги, — отзывается Дита. — Мы пойдем чуть помедленнее.
Маргит прощается с ними, и мать с дочерью остаются одни. Взгляд у мамы потерянный.
— Как папа?
— Немного лучше, — отвечает Лизль. Но голос у нее такой хриплый, что поверить ей невозможно. Кроме того, Дита хорошо ее знает: эта женщина всю свою жизнь прилагала все усилия к тому, чтобы все было хорошо, чтобы ничто не нарушило заведенный порядок вещей.
— Он тебя узнал?
— Да, конечно.
— Значит, он что-то тебе сказал?
— Нет... он немного устал. Завтра ему будет лучше.
Больше они до самого барака не обменялись ни словом.
Завтра ему будет лучше.
Ее мама произнесла эти слова с не допускающей ни малейшего сомнения уверенностью, а мамы кое-что в таких делах понимают. Ведь это они не спят у постели больных детей, когда у них жар. Это они кладут ладонь на лобик, точно зная, что нужно сделать, чтобы ребенок поправился. Дита берет маму за руку, и обе они ускоряют шаг, опасаясь попасть на глаза охраннику, который может задержать только за то, что ты на улице в неурочный час — после сигнала.
Когда они входят в барак, почти все женщины уже лежат на нарах. Лицом к лицу они сталкиваются с капо, венгеркой с оранжевым знаком на рукаве — знаком обыкновенной преступницы, знаком высшего среди узников статуса. Воровка, мошенница или убийца... любая из них стоит выше, чем еврейка. Она только что обошла барак, проверяя, чтобы на месте стояли емкости, используемые для отправления естественных надобностей по ночам, и, увидев, что эти двое опоздали, поднимает руку с зажатой в ней палкой, угрожая ударить.
— Извините, капо, но мой отец...
— Заткни пасть и полезай на свою койку, идиотка.
— Да, пани.
Дита дергает маму за руку, и они идут к своим нарам. Лизль медленно залезает и, прежде чем улечься, на мгновение поворачивается к дочке. Ее губы ничего не говорят, но глаза выражают страдание.
— Не волнуйся, мама, — старается подбодрить ее дочка. — Если папа и завтра будет чувствовать себя так же, мы поговорим с его капо, попросим, чтобы его показали врачу. Если нужно, я поговорю со своим директором, из блока 31. Пан Хирш, конечно же, сможет нам помочь.
— Завтра ему будет лучше.
Свет гаснет, Дита желает спокойной ночи своей соседке по койке, в ответ не получая ни звука. На нее навалилась такая тоска, что даже глаза не закрываются. Она перебирает встающие в памяти образы отца, стараясь отобрать лучшие. Есть одно воспоминание-картинка, которое нравится ей больше всего: папа и мама сидят за роялем. Оба элегантные, красивые. Отец в белой рубашке с расстегнутыми и подвернутыми манжетами, темный галстук, подтяжки; мама в узкой блузке, выгодно подчеркивающей талию.
Они смеются: по-видимому, им не удается скоординировать свои движения, чтобы сыграть в четыре руки. Самое замечательное в этом образе то, что они счастливы: они пока молоды и полны сил, и будущее их еще живо.
