Пан Томашек решительным шагом входит в барак — догнать его Дите так и не удалось, так что ей придется ждать, когда он оттуда выйдет. Она медленно прохаживается вокруг барака. За оградой семейной зоны проходит большая подъездная дорога, главный въезд на территорию Аушвица-Биркенау, с железнодорожными путями, которые как раз сейчас достраиваются: поезда будут прибывать прямо в самую сердцевину территории концлагеря, проходя под сторожевой вышкой главных ворот, доминирующей над всем лагерем. Дите совсем не хочется оставаться в том месте, где ее прекрасно могут видеть охранники на вышках главного входа, так что она поворачивает за угол, идет вдоль боковой стены барака-склада и вдруг замечает окно. Оно привлекает ее внимание, потому что у других бараков окон нет, к тому же это окно открыто, чтобы проветривать помещение с постоянно высокой влажностью. Дита подходит к окошку поближе и вдруг слышит доносящийся изнутри мягкий голос пана Томашека. Голос называет имена и номера бараков. Говорит по-немецки. Дита, заинтересовавшись, усаживается под окном.
Подслушивать чужие разговоры не есть признак хорошего воспитания.
Травить людей ядовитым газом тоже к хорошему воспитанию никакого отношения не имеет...
Гневный голос прерывает перечень имен пана Томашека.
—Тысячу раз уже тебе говорили! Списки социалистов на пенсии нам не нужны! Нам нужны списки участников Сопротивления!
Дита узнает и этот голос, и эту холодную твердость интонации. Это Пастор.
— Не так это просто. Они скрываются. Но я стараюсь...
— Лучше старайся.
— Да, господин.
— А теперь убирайся отсюда.
— Да, господин.
Дита бегом бросается за угол, чтобы от входа в барак ее не было видно, и там падает на землю. Глаза у нее открыты так широко, что едва не вылезают из орбит.
Добряк пан Томашек... Вот так сукин сын!
Дита осторожно удаляется от склада, а в голове ее крутится вопрос: какого черта происходит в этом огражденном поле с правдой — она как будто тонет в болоте.
И что теперь — какому черту могу я доверять?
И в этот момент у нее в голове всплывают слова чокнутого профессора Моргенштерна: «Верь самой себе».
Да, в конце концов старый чудак оказался прав.
В эту историю она попала одна, и разрешить ее она должна одна.
Фреди Хирш — ее соратник, тоже оставшийся один в своем лабиринте. Возможно, именно потому, что годами пытается зашпаклевать трещины в стенах цементом лжи, рассыпающимся в прах, стоит только к ним прикоснуться.
Тренер сидел на стуле в своей комнатке, когда в дверь постучали. Вошла Мириам Эдельштейн и уселась на дощатый пол, прислонившись к стене, словно донельзя устала.
— Эйхман сказал тебе что-нибудь по поводу твоего доклада?
— Ничего.
— А для чего же он ему занадобился?
— Кто его знает...
— Шварцгубер из кожи вон лез, все время вокруг Эйхмана увивался, как комнатная собачонка.
— Или как доберман.
— Да, лицо у него смахивает на морду рыжего добермана. А о Менгеле что скажешь? Он словно бы не к месту пришелся.
— Он сам по себе.
Мириам на секунду замолкает. Ей бы никогда в жизни в голову не пришло говорить о Менгеле как о каком-нибудь хорошем знакомом.
— Не знаю, как ты можешь знаться с таким отвратным типом, как Менгеле!
— Это он отдал распоряжение передавать продуктовые посылки, пришедшие уже умершим заключенным, в блок 31. Я знаюсь с ним только потому, что это моя обязанность. Да, я в курсе: кое-кто поговаривает, что Менгеле — мой друг. Ничего они не знают. Если для облегчения участи наших детей понадобится, я готов буду знаться с самим дьяволом.
—Ты уже это делаешь, — улыбнулась она ему с выражением сочувствия на лице.
— Иметь дело с Менгеле — для нас преимущество. Он нас не ненавидит. Слишком умен для этого. Возможно, как раз по этой причине он — самый жуткий из всех нацистов.
— Если он не ненавидит нас, то почему сотрудничает с этими извращенцами?
— Потому что ему так удобно. Он не из тех нацистов, что считают нас, евреев, недоделанными низшими существами, выходцами из ада. Он сам мне говорил, что находит в евреях много замечательных свойств...
— Ну и почему в таком случае он нас уничтожает?
— Потому что мы, евреи, представляем опасность. Мы — та раса, которая может противостоять арийцам, может покончить с их гегемонией. Поэтому им нужно нас уничтожить. Он не привносит в это ничего личного, это вопрос сугубо практический. Крестьянин, который засевает поле картофелем и при этом знает, что рядом водятся кабаны, ставит ловушки и капканы, чтобы извести кабанов. Они погибают в ловушках на острых гвоздях, жестокая смерть. Но крестьянин не ощущает к ним ни ненависти, ни ярости, и если случится увидеть, как кабаны трусят по лесной тропинке, то вполне могут показаться ему очень симпатичными животными. Менгеле ведет себя как этот крестьянин, только вместо картошки он культивирует превосходство арийской расы, поскольку сам к ней принадлежит. Этот человек вообще не знает ненависти... Ужасно другое — точно так же он не знает и жалости. Ничто и никто не может его разжалобить.
— Я не смогла бы иметь дела с подобными преступниками.
Сказав это, Мириам морщится, как от боли. Фреди встает со стула и подходит к ней. И мягко спрашивает:
— О Якубе что-нибудь слышно? Есть новости?
Когда полгода назад Мириам вместе с семьей приехала сюда из Терезина, два гестаповца задержали ее мужа и отправили в тюрьму для политзаключенных, расположенную в Аушвице I, в трех километрах от них. С тех пор мужа она больше не видела и никаких известии о нем не получала.
— Сегодня утром мне удалось подойти и на секунду привлечь внимание Эйхмана. Он знает меня еще по собраниям в Праге, хотя сначала и сделал вид, что не узнаёт. Подлец, как и все нацисты. Охранники уже хотели меня отдубасить, но он, по крайней мере, их остановил и дал мне возможность спросить о Якубе. Он сказал, что мужа перевели в Германию, что он отлично себя чувствует и что скоро мы все встретимся. Потом развернулся на сто восемьдесят градусов и ушел, больше я ничего сказать не успела. У меня было письмо Якубу, но никакой возможности попросить его передать не представилось. Арий тоже там папе пару строчек написал...
— Попробую что-нибудь узнать.
— Спасибо, Фреди.
— Я ему должен, — добавил Хирш.
Мириам снова кивает. Она об этом знает, но тут такое дело, говорить о котором не принято. Фреди Хирш — Ахилл у евреев, он один мог бы взять целую Трою. А мог бы с грохотом низвергнуться в пропасть, потому что у него есть крайне уязвимая ахиллесова пята.
У мифов есть похожая проблема: не падают, а низвергаются. Эдита идет по лагерштрассе, полная решимости ниспровергнуть один из мифов семейного лагеря. Она не знает, будет это легко или трудно. В конце концов, речь идет об уважаемом человеке, вежливом, опрятном, таком очаровательном и со всеми любезном пане. А она — всего лишь тощая девчонка. Но она идет по его душу. Он внушает ей еще большее отвращение, чем сами эсэсовцы. Эти ходят в форме, и заранее понятно, кто они и чего хотят. Она их боится, презирает, даже ненавидит... Но никогда прежде не чувствовала Дита такой тошноты, какую вызывает в ней одна мысль об элегантной еврейской улыбочке пана Томашека.
