Когда утром появляется Хирш, тщательно причесанный и выбритый, все уже построены. По его более суровой, чем обычно выправке — командует резко, строго — чувствуется, что он напряжен. Снаружи время от времени доносятся свистки и грохочут по установленному вдоль барака дощатому настилу сапоги палачей. Вскоре появляются эсэсовцы, выстраиваются двумя шеренгами, а между ними движется группа офицеров, разукрашенных нашивками и знаками отличия.
Фреди Хирш проходит сквозь ряды узников и отдает честь, браво щелкая каблуками ботинок, далеко не таких практичных, зато гораздо более элегантных, чем обычные деревянные сабо. Испросив разрешения, он докладывает, что в блоке 31 дети проводят день и что таким образом они не препятствуют нормальному функционированию лагеря и их родители могут всецело посвятить себя работе в различных мастерских. Хирш гораздо лучше объясняется на своем родном языке; с чешским у него далеко не так хорошо.
Свиту возглавляют майор Рудольф Хёсс и Эйхман. Кроме этих двоих в нее входят еще несколько высших чинов СС, среди последних можно узнать Шварцгубера, коменданта лагеря Аушвиц-Биркенау. Позади них, на некотором отдалении, держится доктор Менгеле. Его воинское звание — капитан — ниже, чем у возглавляющих комиссию майоров и подполковников, и можно подумать, что это отдаление вызвано желанием подчеркнуть уважение к иерархии. Но Дита уже окинула его взглядом и почти уверена, что на лице у него написано такое безразличие, что любой сделает вывод, что ему просто скучно. Так оно и есть: Менгеле испытывает отвращение к этому параду высших чинов, которые решили провести утро в лагере, как обычно решают провести время на поле для гольфа.
Внезапно Менгеле поднимает голову и вглядывается в строй узников. Он смотрит на нее. Дита старательно делает вид, что ищет линию горизонта, при этом точно зная, что Менгеле разглядывает ее с тем отстраненным интересом, с которым врач осматривает пациента. Дита мечтает провалиться сквозь землю. Чего хочет от нее этот человек? Вряд ли секса, как в случае с Рене. Вот если бы здесь была Маргит, большой знаток по такого рода делам, интересно, разглядела бы она ту самую сальность, которая, по ее словам, сквозит во взгляде мужчин, когда они смотрят на юных девушек. Ей-то кажется, что ничего грязного во взгляде Менгеле нет. На его лице вообще нет никакого выражения. В его взгляде — пустота. И это ужасает.
Эйхман согласно кивает, и в этом скупом жесте сквозит нескрываемое снисхождение к словам Хирша; он дает понять, что оказывает ему огромную милость, слушая его слова. Ни один из офицеров не приближается ближе чем на полметра к еврею-блокэльтестеру. Несмотря на его чистую рубашку и не слишком измятые брюки, Хирш выглядит крестьянином-бедняком в окружении богатых землевладельцев, щеголяющих отглаженной формой, начищенными до блеска сапогами и здоровым обликом. И тем не менее Дита смотрит на него и, несмотря на все свои сомнения, не может не чувствовать по отношению к нему безграничного уважения — восхищения безоружным человеком, вставшим перед зубастыми пастями акул и сумевшим не попасть к ним на обед. С явным презрением, но они его слушают. Хирш — факир, он умеет заговаривать самых ядовитых змей. Дита верит в него. Она отчаянно нуждается в этой вере.
Когда вся свита в высоких сапогах и с длинными тросточками удаляется, два ассистента втаскивают в барак котел с выделенным на барак полуденным супом, и жизнь возвращается в свою колею. Разбираются помятые миски и скрюченные ложки, и дети в душе возносят молитвы о том, чтобы в их мисочку попал при раздаче хотя бы один кусочек морковки. После еды — свободное время: дети вольны либо играть как захотят, либо вернуться к родителям. Вскоре барак пустеет. Только некоторые преподаватели устраиваются кружком на табуретах в дальнем конце барака, чтобы обсудить детали визита к ним такого количества нацистских шишек. Им хотелось бы знать, что об этом думает Хирш, но сразу после окончания визита шеф вновь исчез, как раз для того, чтобы никто ни о чем его не расспрашивал.
«Где же Хирш?» — задаются вопросом некоторые.
В офицерской столовой — праздничный обед. Томатный суп, курица, картофель, красная капуста, жаренная на решетке щука, ванильное мороженое, пиво. В роли официанток — заключенные из секты «Свидетели Иеговы»; в глазах Хёсса они — лучшие: никогда не жалуются, считают, что коль скоро их судьба есть воплощение воли Божией, то и принять ее следует с радостью.
— Глядите, — говорит он своим коллегам и поднимается из-за стола, даже не сняв с груди заправленную за воротничок салфетку.
Он жестом подзывает к себе одну из официанток с грязными тарелками в руках, а потом вынимает из кобуры свой «люгер». И приставляет дуло пистолета к ее виску. Все остальные офицеры прекращают есть суп и выжидающе наблюдают за сценой. Все затихло, в столовой повисло напряжение. Узница застыла: выражение лица не меняется, руки все так же удерживают грязные тарелки, взгляд не скосился ни на пистолет, ни на того, кто его держит. Смотрит она неизвестно куда, губы беззвучно шепчут молитвы. Ни жалобы, ни протеста, ни намека на страх.
— Это она воздает хвалу Господу! — похохатывая, комментирует Хёсс.
Все остальные слегка, из вежливости, усмехаются. Рудольфа Хёсса недавно сместили с поста главного коменданта Аушвица, поскольку подчиненные ему офицеры допустили определенного рода неточности, связанные со счетами концлагеря, и теперь высшее руководство гестапо относится к нему несколько прохладно. Эйхман не ждет возвращения Хёсса за стол и молча принимается за свой суп. Шутки такого рода, с его точки зрения, за обедом совершенно неуместны. Уничтожение евреев видится ему весьма серьезным делом. По этой причине в том же 1944 году, когда сам шеф СС, Генрих Гиммлер, попросит Эйхмана остановить окончательное решение еврейского вопроса ввиду неизбежного поражения, он продолжит отдавать приказы о массированном уничтожении евреев до последнего.
Новость, распространяемая пани Турновской, которую Дита небезосновательно назвала «Радио Биркенау», о том, что всем узникам в этот день дадут специальный обед с сосисками, оказалась уткой. Очередной.
Дита собиралась пойти к родителям, однако в том людском водовороте, который крутится снаружи в час отдыха перед возвращением взрослых в мастерские, она замечает впереди фигуру пана Томашека и решает, что это очень хороший момент, чтобы с ним поговорить. Вот этот человек все ей и прояснит, направит ее в нужную сторону. Он знает столько людей, что, конечно же, сможет ей сказать, что Фреди Хирш — человек честный, ничем не запятнанный. Дита идет за ним, но на лагерштрассе в этот час столько народу, что ей почти не удается продвинуться вперед. Несколько раз она теряет его из виду, но затем снова замечает. Он идет в направлении блока 31 и госпитального барака, тех мест, где народу немного. Хотя пан Томашек — ровесник отца Диты, ноги он передвигает ловко, и ей никак не удается его догнать. Она видит, что он проходит мимо блока 31 и идет дальше, в самый конец лагеря, где расположен барак-склад, которым заведует обычный немецкий уголовник, не еврей, в должности капо. Дита не знает, что он собирается там делать, потому что узникам запрещено входить в этот барак без специального разрешения. По-видимому, те старые тряпки, которые хранятся на складе, обладают для нацистов какой-то особой ценностью. Скорее всего, пан Томашек идет на склад, чтобы раздобыть кое-что из одежды для нуждающегося в ней узника. Родители Диты не раз говорили ей, что этот добрый человек помогает многим людям, в том числе одеждой.
