Тамошний учитель рисования — очень добрый и вежливый, который давал уроки ребятам из гетто, не раз говорил, что рисовать — один из способов уйти, отправиться далеко-далеко. Он был таким образованным и таким темпераментным, что она ни разу не решилась ему возразить. Но ее саму рисование ни в какие дали не уносило и в вагон чужих жизней, как книги, не заводило, скорее наоборот. Рисование катапультировало ее внутрь самой себя. Художество оказывалось для нее не способом уйти, а способом войти внутрь. Именно поэтому ее картины, созданные в Терезине, были мрачными, резкими, c темными, набрякшими мокрой золой тучами, словно она уже тогда чувствовала, что именно такие, внутренние для нее небеса станут единственным небом, которое увидят ее глаза в Аушвице — небом, затянутым пепельными тучами. Рисовать — это был способ поговорить с самой собой в те нередкие вечера, когда она сникала под тяжестью отчаяния юности, которая, не успев начаться, уже закончилась.
На мятом листочке она рисует внутренность барака: архипелаги табуреток, кирпичный дымоход, протянувшийся каменной стрелой вдоль всего барака, и две скамейки: одна для нее, другая — для ее книг. Весь ее мир.
Отделаться от доносившегося до нее гула учительских голосов, особенно громких этим вечером, она не могла. Пани Лишайка звучно жаловалась на то, что абсолютно невозможно давать детям уроки географии, разъясняя различия между средиземноморским и континентальным климатом, когда слышны крики, приказы и плач вновь доставленных в лагерь людей, проходящих в нескольких метрах от барака по пути в душевые или к смерти.
— Приходят эти поезда, но мы должны притворяться, что ничего не слышим, должны продолжать урок; дети вытягивают шеи, перешептываются, а мы — как будто бы и ничего не слышим, и ничего не знаем... Неужели не лучше будет играть в открытую, поговорить с детьми о концлагере, рассказать им, что здесь происходит? Тем более что они, скорее всего, и сами уже обо всем прекрасно знают.
Фреди Хирша среди них нет, по вечерам он обычно закрывается в своей каморке работать и все меньше принимает участие в общественной жизни. Там, в этом убежище, и находит его Дита, когда каждый вечер идет убирать книги в тайник. И каждый раз он погружен в работу: читает и пишет какие-то бумаги. Однажды он сказал ей, что работает над отчетом, который пойдет в Берлин, что там очень заинтересованы в результатах эксперимента, проводимого в блоке 31. Неужто в этих документах и сокрыта та тень, старательно оберегаемая Хиршем от окружающих? В отсутствие Фреди несгибаемую твердость по отношению к воинственно настроенной пани Кризковой проявляет Мириам Эделынтейн, напоминая ей о правилах, введенных администрацией.
— Неужто ты думаешь, что дети ничего не замечают, что они спокойны? — вступает в разговор другая учительница.
— Тем более, — отвечает Мириам Эделынтейн. — Какой смысл втягивать во все это детей? Зачем сыпать соль на рану? У нашей школы есть и еще одна миссия, помимо чисто образовательной: создать для них подобие нормальности, не дать им впасть в отчаяние, показать, что жизнь продолжается.
— Как долго? — звучит чей-то вопрос, и беседа оживляется. Слышатся доводы и пессимистов, и оптимистов, и самые разнообразные предположения и объяснения содержания загадочных татуировок на ручках детей, прибывших в лагерь с сентябрьским транспортом, предписывающих особое обращение по истечении шести месяцев. Это уже не диалог, а гвалт.
Дита, единственная из юных ассистентов, которым разрешается оставаться в бараке в это время, чувствует себя несколько неудобно, оказавшись свидетелем перепалки взрослых. Слово «смерть» звучит для ее ушей как нечто одновременно неприличное и греховное, нечто такое, что девочке слышать не пристало. Поэтому она уходит. Сегодня она вообще не видела Фреди Хирша. Наверное, он занят какими-то очень важными делами. Ему нужно подготовиться к запланированному визиту очень высокопоставленных военных чинов. Ключ от комнаты старшего по блоку у Мириам Эделыптейн, и она открывает Дите, чтобы та могла убрать книги на ночь в тайник. Секунду они смотрят друг другу в глаза. Девочка пытается разглядеть в лице заместителя директора некие признаки предательства или фальши, но уже не знает, на что смотреть и что думать. Все, что она видит на лице пани Эделыитейн, — бесконечная и бездонная печаль.
Задумавшись, Дита выходит из блока 31. Взвешивает за и против — не стоит ли поговорить обо всем с отцом, ведь он очень разумный человек. Вдруг вспоминает, что ей еще нужно остерегаться доктора Менгеле, и пару раз быстро оглядывается по сторонам, стараясь удостовериться в том, что никто за ней не идет. Стоило ветру улечься, как пошел снег, и лагерштрассе почти пуста: немногие заключенные торопливо идут к своим баракам, надеясь чуть-чуть согреться. Ни следа эсэсовцев не видно. Вместо них в одном из переулков — пространстве между двумя соседними бараками — она замечает кого-то, кто прыгает, бросая вызов морозу в расползающемся по швам пиджаке и повязанном на шее вместо шарфа платочке. Дита приглядывается: белая борода, всклокоченная шевелюра, круглые очочки... Профессор Моргенштерн.
Он энергично машет — то вверх, то вниз — палкой, на конце которой видна сетка, и Дита понимает, что это — тот самый самодельный сачок для ловли бабочек, который она видела в блоке 31. Теперь она знает, чей это сачок. Она несколько секунд не двигается, стараясь понять, что такое делает профессор, размахивая в воздухе этим приспособлением, пока до нее не доходит. Если бы не увидела своими глазами, ей ни за что не пришло бы в голову, что профессор Моргенштерн будет ловить сачком снежинки.
Он замечает Диту, которая от изумления застыла на месте, и дружески приветствует ее взмахом руки. И тут же возвращается к увлекательной ловле снежных бабочек. Стараясь подпрыгнуть и поймать особенно крупный комочек снега, он едва не поскальзывается и чуть-чуть не падает, но в конце концов ему удается поймать это снежное чудо, и профессор кладет его себе на ладонь и смотрит, как снег тает. Седая борода старого профессора сверкает льдинками, и Дите кажется, что издалека ей видна играющая на его лице счастливая улыбка.
10
Когда по вечерам Дита заходит в комнату Фреди Хирша с тем, чтобы уложить книги в тайник, она старается и уйти оттуда побыстрее, и взглядом с ним не встретиться. Не хочет увидеть в его глазах нечто, что разрушит ту хрупкую башню из тоненьких палочек, что зовется доверием. Она предпочитает верить в него безоглядно, верить с закрытыми глазами, как обыкновенно и происходит с самым святым для человека. Но Дита — упрямица и, как бы ни старалась, едкому щелоку веры не удается вытравить из ее памяти сцену, свидетелем которой ей привелось однажды стать в блоке 31. И точно так же, как Нильс Хольгерсон ухватился за гусиную шею, отправляясь в далекое путешествие, она хватается за книги барачной библиотеки, чтобы те вытащили ее из топкого болота сомнений.
Любопытство, разбуженное учителем Ота Келлером, привело к тому, что теперь по вечерам, когда уроки уже закончены и ученики заняты или играми, или отгадыванием загадок, или рисованием невесть откуда взявшимися карандашами, или театральной постановкой, Дита устраивается в своем уголке за дровами и читает Герберта Уэллса. Она бы предпочла, чтобы в их библиотеке был хотя бы один из тех замечательных романов, о которых говорил ей учитель, но и «Очерки истории цивилизации» — самая востребованная книга в ее библиотеке, потому что больше всего походит на школьный учебник. И правда, погружение в эти страницы как будто возвращает Диту в Прагу, в ее школу, и, подняв от страницы глаза, она ожидала бы увидеть перед собой темно-зеленую школьную доску и учительницу с перепачканными мелом руками.
