Дита осознает, что знает Альфреда Хирша явно недостаточно. А при этом именно он держит в своих руках ее жизнь. Если он, к примеру, доложит немецкой администрации лагеря: «Заключенная Эдита Адлерова прячет под одеждой запрещенные книги», то при первой же проверке ее задержат с поличным. Да, но если бы он стремился ее выдать... почему до сих пор не сделал этого? Кроме того, выдав ее, Хирш выдаст себя: разве весь 31-й блок — не его идея? Нет, она не понимает. Нужно собрать побольше сведений, но и быть предельно осторожной. Возможно, Хирш помогает узникам, и не приведи ей господь все это погубить...
Да, наверное, так и есть.
Ей так хочется доверять Хиршу... Но почему же тогда старший по блоку, в котором она проводит дни, боится, что что-то откроется и его возненавидят? Хирш не может быть предателем, говорит она себе. Это невозможно. Хирш — человек, который всегда противостоял нацистам, он больше всех презирает их, он больше других гордится своим еврейством, он рискует головой — во имя того, чтобы у детей была школа.
Но почему же тогда он нас обманывает?
9
Карантинный лагерь битком набит только что доставленными русскими солдатами. От их воинского достоинства мало что осталось: головы обриты, одеты в полосатые арестантские робы. Теперь это армия нищих. Они ждут, двигаясь по кругу или сидя на земле; беседующих мало, преобладает молчание. Некоторые смотрят за ограду и видят чешских женщин из семейного лагеря с их нетронутыми волосами, а также ребятишек, бегающих по лагерштрассе.
Руди Розенберг как регистратор карантинного лагеря очень занят — работает над списками вновь поступивших. Руди говорит по-русски, по-польски и немного по-немецки. Его лингвистические познания существенно облегчают жизнь сверяющим списки эсэсовцам, и Руди это знает. Этим утром он уже позаботился о том, чтобы в его карманах навсегда исчезли три-четыре карандаша, которые были в его распоряжении, и теперь он обращается к своему знакомому молоденькому капралу, еще более юному, чем сам Руди, с которым они время от времени перешучиваются, в основном, по поводу девушек, прибывающих с женскими этапами.
— Капрал Латтек, народу сегодня у нас — под самую завязку. С работой вам всегда везет как утопленнику! — К немцам он всегда обращается на «вы», даже если это восемнадцатилетний мальчишка.
— Верно, ты тоже это заметил, Розенберг? Всю работу делаю я. Как будто других капралов в зоне нет. Но наш проклятущий старший сержант маниакально выбирает меня. Этот гребаный провинциал из Баварии терпеть не может берлинцев. Поглядим, не выпадет ли мне наконец перевод на фронт.
— Капрал, прошу прощения за беспокойство, но у меня кончились все карандаши.
— Сейчас пошлю рядового в караулку.
— А чтоб зря не ходил, раз уж ему все равно туда идти, может, прикажете ему принести коробку?
Эсэсовец пристально смотрит на регистратора, а потом криво усмехается.
— Коробку, Розенберг? А за каким чертом тебе понадобилось столько карандашей? Руди понимает, что капрал не так глуп. Тогда он в ответ тоже лукаво, по-свойски,
улыбается.
— Ну, здесь сегодня писанины — как никогда. К тому же... Понятное дело, если у тебя есть лишний карандашик, то ведь ребятам из каптерки он тоже пригодится, у них свой учет ведется, а карандаши — товар в лагере дефицитный. Ты им карандашики — а они тебе при случае пару новых носков подкинут.
— Или жидовскую шлюшку!
— Тоже может быть.
— Понятно...
Пристальный взгляд эсэсовца не обещает ничего хорошего. Если он доложит об этой ситуации — Руди пропал. Нужно срочно выкарабкиваться.
— В общем, речь только о том, чтобы быть с людьми любезным. Тогда они тебе платят тем же. Со мной обычно так и происходит — мне вот тут любезно сигарет подарили.
— Сигарет?
— Случается, что в карманах пиджаков, что поступают в прачечную, остаются пачки сигарет... Иногда и пачка светлого табака попадется.
— Светлого?
— Светлого. — И Руди достает из кармана гимнастерки сигарету. — Вот такого.
— Ты прохвост, Розенберг. Прохвост и проныра. — Капрал улыбается.
— Такие сигареты не очень-то достанешь, но мне, быть может, удастся раздобыть для вас несколько штучек.
— Люблю светлый табак. — При этих словах в глазах капрала проблескивает жадность.
— У светлого табака совсем другой вкус, это верно. Не такой, как у темного.
— Не такой...
— Светлый табак — как белокурая женщина... Другое качество.
— Да...
На следующий день Розенберг идет на свидание с Алисой, а в кармане у него — две коробки карандашей. Ему придется кое-кому заплатить, чтобы заполучить сигареты для капрала, но это его не слишком беспокоит. Он знает, как это сделать. Направляясь к перегороженной границе между лагерями, он в который раз задается вопросом о семейном. Никогда нацисты не позволяли евреям жить семьями. Какой цели служат дети и старики в лагере рабского труда и смерти? Среди десятков лагерных зон зона BIIb — единственное исключение. Зачем нацисты ее вообще открыли? Эта загадка не дает покоя участникам Сопротивления. Руди спрашивает себя, не знает ли Фреди Хирш об этом несколько больше того, о чем говорит. Нет ли у него припрятанного в рукаве козыря? А почему нет? Разве не так ведут себя здесь все и каждый? Он ведь и сам не рассказывает Шмулевскому о своих неплохих отношениях с некоторыми эсэсовцами, тех самых отношениях, что позволяют ему осуществлять небольшой взаимовыгодный обмен кое-какими вещами. Это, скорей всего, не будет встречено с энтузиазмом Сопротивлением, но ему самому приносит пользу. Очевидно, что и сам Шмулевский, такой внешне суровый и сдержанный, тоже никогда не раскрывает все карты. Разве сам он не пользуется преимуществами помощника капо, немца по национальности, в своем бараке? На какие соглашения должен был пойти бывший герой Интернациональных бригад, чтобы заполучить это теплое местечко? А сколько еще карт скрыто под глинистым игорным столом Аушвица?
Руди бродит кругами за бараками, пока не замечает Алису, и подходит к ограде. Если охранник на сторожевой вышке окажется сволочным парнем, то в любой момент может прозвучать его свисток — приказ отойти. Алиса стоит по ту сторону колючей проволоки, всего в нескольких метрах. Руди целых два дня представлял себе это мгновение, и теперь, когда он видит ее, его сердце омывает волна радости, заставляющая позабыть обо всех проблемах.
— Садись на землю.
— Но мне и на ногах неплохо. Грязно очень!
— Ты должна сесть: охранник тогда будет знать, что мы всего лишь разговариваем, а не замышляем возле ограды что-то запрещенное.
Она садится, юбка при этом колоколом вздымается вверх, приоткрывая на секунду необыкновенные для этой грязищи белые трусики. Руди словно пронзает разряд тока.
— Ну, как дела? — спрашивает Алиса.
