— Даже не знаю, что и случилось. Внезапно посыпался шквал заказов на книги...
— Просто все увидели, что библиотечное обслуживание заработало.
Дита улыбается, немного смутившись от нежданного комплимента и от груза ответственности. Теперь все учителя возлагают на нее большие надежды. Но она — всего лишь четырнадцатилетняя девочка, да еще и под прицелом свихнувшегося нациста, который никогда не забывает лиц!
Но это неважно.
— Пан Лихтенштерн, у меня есть предложение. Говорил ли вам пан Хирш о той системе сокрытия книг, которую я придумала?
— Да, и он всячески ее одобряет.
— Нуда, эта система облегчает жизнь при внезапной проверке. Но проверки случаются не часто. И вот что я придумала: можно, взяв за основу мои потайные карманы, изготовить еще пару таких же для еще одного добровольного библиотекаря. И тогда мы сможем держать все книги здесь в течение дня, для всех учителей сразу. И у нас будет действительно настоящая библиотека.
Лихтенштерн пристально на нее смотрит.
— Не знаю, правильно ли я тебя понял...
— Книги во время утренних уроков были бы у меня прямо здесь, на трубе отопления, и после каждого урока учителя могли бы сдавать одну и брать другую, можно было бы даже получать несколько, если все они понадобятся на уроках. А в случае проверки мы смогли бы спрятать книги, распихав их по нашим внутренним карманам.
— Ты хочешь, чтобы книги лежали на трубе? Нет, это неосторожно. Я против.
— И думаете, что пан Хирш тоже будет против?
Этот вопрос она задает с такой нескрываемой горячностью, что заместителя директора накрывает волна эмоций. Неужели эта соплячка хочет поставить под сомнение его авторитет? Похоже, что именно так, но лучше уж он сам доложит обо всем Хиршу — не хватало еще, чтобы вопрос подняла перед ним эта дерзкая девчонка.
— Я доложу пану директору, но тебе лучше об этом забыть. Хирша я знаю.
Вот в этом он ошибается. Никому не известны тщательно скрываемые тайны Хирша.
Никто ни о ком ничего не знает.
6
Лихтенштерн — единственный обладатель часов в лагере, и именно он звуком гонга — приспособленной под эти цели металлической миски с особенно тонкими стенками, которая при вибрации издает оглушительный грохот, — объявляет об окончании утренних занятий. Наступает время супа — пол-литровой порции горькой водички, в которой иногда плавает кусочек брюквы или, по большим праздникам, картошки. Несмотря на острое желание заглушить непреходящий голод, дети должны построиться и отправиться в туалетный блок, где кроме отхожих мест имеются также огромные, переделанные из поилок для скота металлические умывальники.
Дита идет в угол барака, где расположился профессор Моргенштерн, забрать у него книгу Герберта Уэллса, которая помогала ему рассказывать детям о падении Римской империи. Профессор похож на Санта-Клауса, только сильно потрепанного: с торчащей во все стороны белой шевелюрой, отросшей седой бородой и бровями, которые топорщатся белой проволокой. На плечах у него сильно поношенный пиджак с разошедшимися на плечах швами и оторванными пуговицами, но Моргенштерн разгуливает в нем с гордо поднятой головой и несколько церемонным чувством собственного достоинства. Его отличает старинная, несколько избыточная вежливость: ко всем без разбора он обращается со словами «пан» и «пани», в том числе к маленьким детям.
Книгу у него Дита принимает обеими руками — не хватало еще, чтобы упала, ведь профессор так неловок. С того выступления профессора во время последней проверки, оказавшегося очень для нее кстати, поскольку переключило на себя внимание Пастора, Дита заинтересовалась этим человеком и иногда в послеобеденные часы подходит к нему. Едва завидев ее, профессор Моргенштерн всегда поспешно вскакивает с табурета и по-версальски пышно раскланивается. А еще Дите нравится, что порой он с бухты-барахты, без всяких вступлений, начинает рассказывать о самых разных вещах.
— Ты понимаешь, насколько важно расстояние между глазами и бровями? — спрашивает он Диту, полностью захваченный этой проблемой. — Найти людей с точным расстоянием — чтобы ни больше ни меньше — дело нелегкое.
Его зажигательные речи, посвященные самым абсурдным темам, обычно извергаются бурным потоком, но иногда он внезапно умолкает с устремленным в какую-нибудь точку на потолке или вообще в никуда взглядом. И если кто-то пытается вывести его из этого ступора, он только машет рукой, требуя, чтобы его оставили в покое.
— Я слушаю... прислушиваюсь к тому, как крутятся шестеренки моих мозгов, — говорит он с самым серьезным видом.
В вечерних посиделках других преподавателей он не участвует. Да его бы там и не приняли. Большинство из них думает, что у профессора не все дома. В послеобеденные часы, когда его ученики играют с другими детьми в заднем конце барака, он обычно сидит один. Профессор Моргенштерн складывает самолетики — из немногочисленных, уже полностью исписанных и поэтому выброшенных за ненадобностью листков бумаги.
Завидев Диту, он откладывает в сторону наполовину сложенный листочек и поспешно встает, склоняя перед ней голову и окидывая девочку взглядом сквозь треснувшие стекла очков.
— Панна библиотекарша... Какая честь!
Ее немного смешит это приветствие, в общем-то лестное, потому что позволяет ей почувствовать себя взрослее. Мелькает мгновенный вопрос: а не смеется ли он над ней, но тут же она отбрасывает эту идею. У него добрые глаза. Профессор рассказывает ей о зданиях — «до войны я был архитектором». Когда она отвечает, что он и сейчас архитектор, что после войны — времени, вычеркнутого из нормальной жизни, — он продолжит возводить здания, он добродушно смеется.
— Теперь у меня нет сил что-то возводить, я и себя-то не могу поднять с этой низкой скамеечки, не то что строение к небу.
Уже до Аушвица он, будучи евреем, несколько лет не мог работать архитектором и теперь жалуется Дите на то, что его начинает подводить память.
— Я уже не помню формул для расчета нагрузки, да и рука так дрожит, что не смогу сделать чертеж даже бассейна.
И, сказав это, снова улыбается.
Моргенштерн признается, что порой заказывает книгу, но так и не открывает ее на уроке, потому что слишком увлекается каким-то другим сюжетом
— Так зачем же вы ее заказываете? — сердито вопрошает Дита. — Неужто не понимаете, что книг у нас очень мало и заказывать их из пустой прихоти нельзя?
— Вы совершенно правы, панна Дддерова, больше чем кто бы то ни было. Прошу меня извинить, старого эгоиста и ветреника.
Заявив это, он замолкает, и Дита не знает, что сказать в ответ. Моргенштерн выглядит искренне огорченным. И вдруг снова улыбается — сразу, без всяких там переходов. И шепотом, словно открывает секрет, сообщает ей, что лежащая на коленях книга в то время, когда он рассказывает историю Европы или исхода иудеев, позволяет ему ощущать себя настоящим преподавателем.
