Через несколько рядов от их койки две больные тифом сестры уже проигрывают свою партию в борьбе за жизнь. Младшая, Анна, мечется по койке в горячечном бреду. Состояние ее сестры Марго еще хуже. Она неподвижно лежит на нижней койке, связанная с этим миром тонкой нитью дыхания, которое постепенно угасает.
Если бы Дита подошла взглянуть на девочку, которая пока еще жива, то получила бы возможность убедиться, что та на нее очень похожа: подросток, тихая улыбка, темные волосы, мечтательные глаза. Как и Дита, эта девочка энергична и разговорчива, немного фантазерка и слегка мятежна. Как и у Диты, у этой девочки за шаловливой и неутомимой внешней оболочкой скрывается вдумчивый и меланхоличный внутренний голос, но это ее секрет. Обе сестры прибыли в Берген-Бельзен в октябре 1944 года из Аушвица, куда их депортировали из Амстердама. Их преступление, общее для них для всех преступление, заключалось в том, что они — еврейки. Пять месяцев — слишком большой срок, чтобы в этом гнилом болоте увернуться от смерти. Тиф над их юностью не сжалился.
Анна умирает на своей жалкой койке, совершенно одна, на день позже, чем ее сестра. Их тела навсегда останутся в этой человеческой мусорной свалке — в братской могиле Берген-Бельзена. Но Анна сумела совершить нечто такое, чему суждено стать маленьким чудом: память о ней и о ее сестре Марго будет жива и многие годы спустя. В тайном убежище, в котором сестры прятались вместе со своими семьями в Амстердаме, она в течение двух лет вела дневник — писала заметки об их жизни в «заднем доме», служебных помещениях, примыкавших к конторе отца, вход в которые был замаскирован. Эти помещения и стали их убежищем. Целых два года жила там семья девочек вместе с семейством ван Пельсов и Фритцем Пфеффером благодаря помощи друзей их родителей, снабжавших укрывающихся продовольствием. Вскоре после заселения в «задний дом» там был отпразднован день рождения Анны, и среди полученных ею подарков оказалась записная книжка. И девочка решила, что, раз уж в заточении у нее не может быть близкой подруги, которой она могла бы поведать о своих переживаниях, она будет рассказывать о них той самой записной книжке, которую Анна назвала Китти. Анне не пришло в голову снабдить заметки о том периоде ее жизни, который прошел в «заднем доме», каким бы то ни было названием, но будущее об этом само позаботилось. Эти заметки вошли в историю под именем «Дневник Анны Франк».
30
Еда стала раритетом. Узникам едва перепадает несколько кусков хлеба, на которых нужно продержаться весь день. С исключительной редкостью появляется котел с супом. По сравнению с Аушвицем Дита с мамой исхудали. Заключенные, прожившие в этих условиях наибольшее количество времени, уже не тощие и даже не дистрофики: это деревянные куклы с веточками вместо рук и ног. Вода становится все большим дефицитом: чтобы набрать чашку из единственного крана, из которого еще что-то капает, нужно отстоять многочасовую очередь.
И вот в этот переполненный лагерь, в котором нет уже ничего, кроме инфекций и болезней, приходит еще один транспорт с женщинами. Это венгерские еврейки. Одна из вновь прибывших спрашивает об уборной. Наивная.
— В нашем распоряжении ванные комнаты с кранами из чистого золота. Спроси у Фолькенрат — пусть она принесет тебе баночку с ароматической солью для ванны.
Некоторые хохочут.
Уборных нет. Есть отверстия в полу барака, но емкости уже заполнены.
Другая новенькая из последнего транспорта, разозлившись, обращается к одной из охранниц, которые проводят построение, чтобы сообщить ей, что они — работницы, что их нужно вытащить из этой навозной кучи и послать на фабрику. Удача в ту минуту от нее отвернулась: случайным образом она обратилась к наименее рекомендуемому для подобных обращений лицу. Одна из старожилок шепчет ей на ухо, что это не кто иной, как старшая надзирательница Фолькенрат, что от нее нужно бежать как от тифа, даже быстрее, но предупреждение запоздало.
Эсэсовка невозмутимо поправляет кичку из белокурых волос, несколько съехавшую на сторону, после чего достает из кобуры пистолет «люгер» и приставляет дуло ей ко лбу. И сопровождает это действие столь бешеным взглядом, какой можно видеть только у брызжущих пеной псов, ставших предметом изучения Пастера
[25]. Заключенная поднимает руки, а ноги ее дрожат с такой силой, что кажется, будто она танцует. Фольке - нрат смеется.
Только ей и смешно.
Ледяная трубка пистолета, приставленная к голове, и горячая моча, которая заструилась между ног. Не слишком уважительно — обмочиться перед старшей надзирательницей. Все присутствующие стискивают зубы и готовятся услышать грохот. Некоторые отводят глаза, не желая видеть, как разлетится на кусочки человеческая голова. Между бровями лоб Фолькенрат пересекает морщина, доходящая прямо до корней волос, — столь ярко выраженная и глубокая, что кажется черным шрамом. Костяшки пальцев руки, сжимающей пистолет, — белые от ярости. С гневным бешенством вдавливает она дуло пистолета в лоб женщины, которая плачет и мочится, все сразу. Наконец надзирательница отводит пистолет. У заключенной на лбу остается красный кружок. Движением подбородка Фолькенрат отправляет ее на место в строю.
— Нет, этого одолжения я тебе не окажу, сука жидовская. Сегодня не твой день.
И испускает безумный хохоток, словно ножовку пустили в дело.
Женщина с белыми волосами с самого рассвета оплакивает умершую дочь. Причину смерти она не знает. Утром она встала на колени позади барака и принялась голыми руками ковырять землю в стремлении выкопать для дочери могилу. К вечеру ей удалось сделать углубление, но совсем небольшое — воробей и тот не поместится. Женщина валится в грязь, ее соседка по нарам подходит к ней, чтобы утешить.
— Что, никто не поможет мне похоронить дочь? — кричит лежащая ниц женщина.
Сил остается совсем немного, и никому не кажется разумным тратить их на то, помочь чему уже все равно нельзя. Несмотря на это, несколько женщин все же вызываются помочь и начинают копать землю. Но почва слишком жесткая, и исхудалые женские руки вскоре уже разодраны в кровь. Женщины, уставшие, страдающие от боли, прекращают работу, хотя все, чего они добились, — это вынуть пару горстей земли.
Подруга уговаривает мать отнести тело в братскую могилу.
— Эта могила... Видела я ее. Нет, пожалуйста, только не туда. Это оскорбление Гос- пода...
— Она будет там вместе с другими невинно убиенными. Там ей не будет одиноко, — уговаривают ее.
Женщина долго не соглашается. Ничто не способно ее утешить.
Лагерь смердит. Земля усеяна следами кишечных извержений больных дизентерией, у которых едва хватает сил опереться о стенку барака, а если не хватает — они падают на землю прямо в собственные испражнения, и никто не приходит на помощь. Если у покойника есть родственники или друзья, его относят в братскую могилу. Если нет — труп так и остается посреди земляных улиц и переулков лагеря, пока какой-нибудь эсэсовец не вытащит из кобуры пистолет и не прикажет первым попавшимся на глаза узницам оттащить его.
