На перроне Аушвица их с мамой толчками запихнули в товарный вагон и вместе с большой группой женщин отправили в Германию. То путешествие было переполнено голодом, жаждой, горем матерей, лишенных детей, дочерей, оставшихся без матерей, сестер, потерявших сестер. Когда по приезде в Гамбург дверь вагона открыли, эсэсовцы увидели контейнер, наполненный сломанными куклами.
Переезд из Польши в Германию ни к каким улучшениям в их положении не привел. В Германии войска СС имели гораздо больше известий о войне, что только повышало общий уровень нервозности. Германия отступала по всем фронтам, и горячечная мечта о Третьем Рейхе начинала трещать по всем швам. Злость и разочарование вымещались на евреях, которые тут же оказались виновниками теперь уж неизбежного поражения.
Женщин поместили в лагерь, рабочий день в котором был так долог, что создавалось впечатление, что часов в сутках гораздо больше, чем двадцать четыре. После возвращения в барак у них не оставалось сил даже на жалобы. Единственное, что получалось, это молча проглотить суп и вытянуться на нарах, чтобы постараться восстановить силы для следующего рабочего дня.
От месяцев, проведенных в Гамбурге, у Диты остался один-единственный застрявший гвоздем в мозгу образ: образ ее матери перед упаковывающей кирпичи машиной, а из-под головного платка мамы по лбу стекают капельки пота. Женщина буквально обливалась потом, но выражение на ее лице было таким безразличным, сосредоточенным и спокойным, как будто она готовит на кухне салат с баклажанами.
Дита страдала из-за нее. Мама была уже столь хрупкой, что даже небольшое увеличение рациона питания по сравнению с Аушвицем не помогло ей поправиться ни на грамм. Разговаривать во время работы запрещалось, но когда Дита, что-то разгружая, оказывалась неподалеку от ленты конвейера, где работала мама, то жестом спрашивала мать о самочувствии, и Лизль всегда отвечала ей утвердительным кивком и улыбкой. С ней всегда все было хорошо.
Диту эти ответы подчас просто выводили из себя: если человек, как бы он себя ни чувствовал, всегда говорит, что чувствует себя хорошо, как же можно выяснить, что происходит на самом деле, когда ему хорошо, а когда — плохо?
Но пани Адлерова для Эдиты всегда чувствует себя хорошо.
В эту минуту, в поезде, Лизль делает вид, что спит, опершись головой о стену вагона. Она знает, что Эдита хочет, чтобы мама больше спала, хотя на самом деле ей уже многие месяцы едва ли удается ночью заснуть, и то совсем ненадолго. Но говорить об этом дочке она вовсе не собирается. Слишком еще юна ее дочь, чтобы понять трагедию матери, которая не может обеспечить своему ребенку счастливое детство.
Единственное, что Лизль Адлерова еще может сделать для своей дочки, которая уже сейчас сильнее, умнее и храбрее ее самой, так это приложить все свои усилия к тому, чтобы та не беспокоилась еще больше. То есть говорить, что чувствует себя превосходно, хотя со времени смерти мужа внутри у нее зияет рана, которая не закрывается и постоянно кровоточит.
Работа на заводе была недолгой. Нервозность в высшем нацистском руководстве порождала противоречивость распоряжений. Через несколько недель их перевезли на другую фабрику, которая занималась переработкой военного снаряжения. В одном из цехов производился ремонт дефектных бомб, которые так и не взорвались. Казалось, никого особенно не пугала такая работа, и мать с дочерью тоже: работа под крышей, так что, если дождь — не намокнешь.
Однажды вечером, направляясь после работы в свой барак, Дита увидела, как из мастерской выходит Рене Науман, оживленно болтая с другими девушками. Дита остановилась и уже было направилась в ее сторону. Она действительно была рада ее видеть. Рене вежливо ей улыбнулась, но лишь издалека махнула рукой и отправилась своей дорогой, не останавливаясь и не прерывая разговора с приятельницами. «Она завела себе новых подруг, — подумала Дита, — других, которые не могут знать, что когда-то в друзьях у нее ходил эсэсовец, тех, кому ей не нужно ничего объяснять». Остановиться и встретиться со своим прошлым она не захотела.
Их снова мобилизовали, не сообщив, куда повезут. В очередной раз они уподобились скоту, который нужно куда-то транспортировать.
— С нами обращаются как с барашками, которых везут на бойню, — слышится жалобный комментарий какой-то женщины, судя по выговору, из Судет.
— Еще чего! Да такое нам и не снилось! Ведь овец, которых везут на бойню, кормят.
Товарный вагон покачивается на стыках рельс, издавая мерный звук швейной машинки: похоже на железную печку, в которой варится пот. Дита с мамой сидят на полу, вокруг них — женщины самых разных национальностей, многие — немецкие еврейки. Из тысячи женщин, вышедших восемь месяцев назад из семейного лагеря Аушвица-Биркенау, половина была оставлена в Гамбурге, на фабрике, расположенной за городом, на берегу Эльбы. Все истощены и измучены. Все последние месяцы были заполнены изнурительной работой на фабриках и заводах, работой с бесконечными часами неимоверно долгого трудового дня, в экстремальных условиях. Дита смотрит на свои руки — руки дряхлой старушки.
Хотя усталость может иметь и совсем другое объяснение. Долгие месяцы они передвигаются из одного места в другое, всюду их гоняют толчками, под угрозой смерти, они мало спят, еще хуже питаются и при этом не знают, есть ли во всем этом хоть какой-нибудь прок, увидят ли когда-нибудь их глаза конец этой войны.
Хуже всего то, что Дите все становится безразличным. Апатия — худший из всех возможных симптомов.
Нет, нет, нет... Я не покорюсь, не сдамся.
Она щиплет себя за руку, пока не становится на самом деле больно. Щиплет еще, сильнее, почти что до крови. Ей нужно, чтобы жизнь отдавалась в ней болью. Когда что- то причиняет тебе боль, это значит, что тебе не все равно.
Дита вспоминает Фреди Хирша. В последние месяцы она уже меньше думает о нем, поскольку воспоминания укладываются, наконец, по своим местам. Но она все еще задается вопросом о том, что же случилось тем мартовским вечером. Тот длинноногий парень сказал, что Фреди не покончил с собой... Что же тогда — обсчитался при приеме успокоительных? Дита очень хочет думать, что не сам он вымарал себя из этого мира, что произошла ошибка. С другой стороны, она знает, что Фреди был крайне методичным человеком, по-немецки методичным. Как же мог он выпить по ошибке двадцать таблеток сразу?
Она глубоко вздыхает. Быть может, все это уже неважно: его нет, он никогда не вернется. Что уж теперь.
По составу ползет слух, что их везут в лагерь под названием Берген-Бельзен
[22]. Они слушают, как в разных местах вагона обсуждаются плюсы и минусы нового для них лагеря. Некоторые женщины слыхали, что этот лагерь — рабочий, что он ничего общего не имеет с Аушвицем или Маутхаузеном
[23], единственное производство в которых — это производство смерти. Так что их везут вовсе не на бойню. Новости звучат утешительно, но большинство молчит, потому что надежда их истончилась до состояния бритвенного лезвия. И каждый раз, когда ты за нее хватаешься, она тебя ранит.
