— Ханс, Лизль! Как у вас дела? Как я погляжу, ваша дочка по-прежнему является обладательницей самой красивой улыбки во всей Европе!
Дита, зардевшись, объявляет, что она пойдет с Маргит, и девочки оставляют взрослых беседовать.
— Какой же он любезный, этот пан Томашек!
— Ты и его знаешь, Маргит?
— Да, он часто навещает моих родителей. Многие здесь думают только о себе, но пан Томашек из тех, кто заботится о других. Спрашивает, как у них дела, интересуется их жизнью.
— И внимательно слушает...
— Хороший человек.
— Тем лучше — приятно знать, что не все еще сгнили в этом аду.
Маргит умолкает. Хотя она на два года старше Диты, ее немного напрягает та прямолинейность, с которой Дита выражает свои мысли, но она понимает, что подруга права. Ее соседки по нарам воруют чужие ложки, одежду и вообще все, что под руку попадется. Люди воруют хлеб у детей, чуть только мать отвлечется, за лишнюю ложку супа доносят капо друг на друга по поводу всяких мелочей. Аушвиц не только убивает невинных, он также убивает невинность.
— Слушай, Дита, на улице такой холод, а твои сидят здесь, на улице. Не кончится ли это воспалением легких?
— Просто моя мама предпочитает как можно меньше общаться со своей соседкой по матрасу. У той очень тяжелый характер... Хотя и у моей, надо признать, не лучше!
— В любом случае, вам повезло — спите на верхних нарах. А вот нас всех распределили на нижние.
— Да, должно быть, сырость от земли поднимается.
— Ах, Дитинка, Дитинка! Самое ужасное — не то, что поднимается снизу, а то, что может упасть сверху. Твою соседку сверху, например, затошнит, и вдруг ее вырвет прямо на тебя, потому что у нее не будет времени посмотреть, куда попадет блевота. А еще многие страдают дизентерией и ходят прямо под себя. Поверь, Дитинка, просто струями — вниз. Видела я такое, хоть и на других нарах.
Дита на мгновение останавливается и, неимоверно серьезная, поворачивается лицом к Маргит.
— Маргит...
— Что?
— На свой день рождения ты можешь попросить, чтобы тебе подарили зонтик.
И подруге Диты, которая старше ее на целых два года, выше ростом, но при этом отличается детским личиком, только и остается, что отрицательно покачать головой. Права ее мать, когда говорит, что Дита — ужасный человек: она способна посмеяться над чем угодно!
— А как это вам удалось заполучить верхние нары? — спрашивает Маргит в ответ.
— Ну, ты же знаешь, какая в лагере поднялась заварушка, когда в декабре прибыл наш транспорт.
Обе девочки замолчали. Старожилы, прибывшие в лагерь в сентябре, были не только чехами, как и они, но и знакомыми, друзьями, порой даже родственниками всех тех, кого депортировали из гетто в Терезине позже, как их. Тем не менее, увидев вновь прибывших, никто не обрадовался. Заселение в лагерь еще пяти тысяч новых заключенных означало, что придется делиться тонкой струйкой воды из крана, что поверки под открытым небом станут нескончаемыми, что бараки будут переполнены.
— Когда мы с мамой пришли в барак, в который нас распределили, наша попытка поселиться на нарах со старожилами вылилась в полный дурдом.
У Маргит такое же впечатление. Она также хорошо помнит в своем бараке споры, крики и даже драки между женщинами, оспаривающими друг у друга тощее одеяло или замызганную подушку.
— В нашем бараке, — вспоминает Маргит, — была одна очень больная женщина, которая все время кашляла, и когда она пыталась сесть на своем матрасе, соседка по нарам выпихивала ее на пол. Тогда эта женщина заходилась в кашле еще сильнее и, обессиленная, стонала, потому что не могла подняться с пола. «Идиотки! — кричала на них капо. — Вы что, думаете, что сами здоровы? Думаете, что есть разница: заразная соседка на одних с тобой нарах или на соседних?»
— В таком случае эта капо — вполне разумный человек.
— Куда там! Проорав это, она схватила палку и принялась дубасить всех направо и налево без разбора. Досталось и той женщине, что упала на пол, то есть той самой, в защиту которой капо вроде бы и выступила.
Дита вспоминает пережитый шквал криков, беготни, слез и продолжает:
— Моя мама предпочла, чтобы мы вышли из барака, пока все это не уляжется. На улице было холодно. Какая-то женщина сказала, что спальных мест не хватит, даже если каждой придется спать вместе с кем-то, и что кому-то точно достанется место на земляном полу.
— И что вы решили делать?
— Да ничего — так и мерзли снаружи. Ты же мою маму знаешь: ей не нравится привлекать к себе внимание. Если в один прекрасный день ее переедет трамвай, она и то не пикнет, чтобы не давать повода для разговоров. Ну а я так просто вся извелась от нервов. Поэтому я не стала ее спрашивать. Все равно она мне бы не позволила. Так что я сорвалась с места и вбежала в барак быстрее, чем она успела хоть что-нибудь сказать. И кое-что я там заметила...
— Что?
— Что почти все верхние нары были заняты. И сделала вывод, что, скорей всего, они лучшие. В чем тут дело, я тогда не понимала, зато знала, что в таких местах нужно внимательно приглядываться к тому, как ведут себя старожилы.
— Знаю я одну старожилку: примет тебя в соседки на своих нарах, если ты ей можешь чем-то за это заплатить. Одной женщине удалось добиться, чтобы ее взяли на нары в обмен на яблоко.
— Яблоко — это целое состояние, — отзывается Дита. — Она, наверное, цен не знала. Даже за пол-яблока можно купить многие вещи. И много разных поблажек.
— Тебе тоже пришлось что-то заплатить?
— Ничего. Я оглядела старожилок и выделила тех, у кого не было соседок на нарах. На тех, где уже появились две подселенки, женщины сидели, свесив ноги, — это они свою территорию пометили. Женщины из нашего транспорта бегали по всему бараку в поисках места — наверху, внизу, где угодно, взывали к милосердию. Искали узниц помягче, чтобы те позволили им прилечь на их матрасе. Но все милосердные давно уже кого-то к себе пустили.
— С нами тоже так было, — говорит Маргит. — Нам еще повезло, что в конце концов мы увидели нашу соседку по комнате в Терезине, и она нас приютила — маму, сестру и меня.
— У меня знакомых там не было — никого. И к тому же мне нужно было два места, а не одно.
— И что, тебе удалось-таки найти сострадательную старожилку?
— Было уже слишком поздно. Остались только эгоистки и злюки. Знаешь, что я сделала?
— Нет, не знаю.
— Нашла самую мерзкую.
— Почему?
— Потому что отчаялась. Увидела эту старожилку — среднего возраста, с короткими, словно обкусанными волосами; она сидела на своем матрасе на верхних нарах. Вы глядит отвратительно, нахальная. Через все лицо — черный шрам. Синяя наколка на руке — верный знак, что в тюрьме сидела. К ней подошла одна женщина и стала молить о месте — так та как заорет на нее! Криком прогнала. Даже попыталась пнуть ее своей грязнущей пяткой. Ну и ножищи у нее — огромные, кривые!
