Саломее тоже хотелось бы пошевельнуться. Может быть, ей больно от пролежней на спине, а может, судорогой сводит ноги. Я осторожно массирую ее, как меня научили, когда я ухаживала за бабушкой. Разминаю одеревеневшие сухожилия, мускулы, пальцами медленно-медленно гоню вверх кровь и лимфу. Аппарат искусственного дыхания шуршит как прибой на галечном пляже, пронзительно пикает кардиомонитор. Скоро должна подойти медсестра, бледная, с длинными черными волосами, скрученными в узел под белой шапочкой; она вставит шприц в трубку, прикрепленную к вене на правой руке Саломеи, впрыснет мутную жидкость, снимающую боль. «Теперь она уснет до утра». Сестра закроет планки вертикальных жалюзи, комната погрузится в полумрак, но в коридорах по-прежнему будут гореть неоновые лампы. Я встану и бесшумно пойду к двери палаты.
В ту ночь Наоми разбудил какой-то звук, она вскочила с постели и увидела, что Сойка упала со своего насеста. Она лежала на боку на полотенце, в раковине, и по трепещущим перышкам было видно, что птица еще жива. Наоми осторожно взяла ее в руки и прижала к сердцу, нашептывая разные ласковые слова. Но Сойка оставалась безжизненной: головка ее была запрокинута назад, глаза закрыты. Тогда Наоми вспомнила о школьных уроках первой помощи и стала дуть ей в приоткрытый клювик, чтобы восстановить дыхание. «Очнись, Сойка, умоляю тебя, очнись!» Через мгновение Сойка очнулась, приоткрыла глаза и посмотрела на Наоми, но взгляд ее был далеким, потерянным. Наоми почувствовала, что птица дрожит, ей как будто хотелось расправить еще раз крылышки, порадовать девочку своими голубыми перышками. Она два раза прокричала свое «Пяк! Пяк!», но вместо радости в ее крике теперь слышалось страдание: тщетно пыталась Наоми удержать жизнь, покидавшую маленькое тельце. «Сойка… Сойка…» – шептала девочка. Она еще раз подула ей в клювик, помассировала через пух сердечко. Птичка вдруг выпрямилась, запрокинув голову, словно пытаясь взлететь, ее крылья раскрылись в руках Наоми. Сойка умерла.
Саломея больше ничего не слышит. Со вчерашнего дня она в коме. По-прежнему шумит морским прибоем аппарат искусственного дыхания: вдох-выдох, вдох-выдох… страшный звук. Когда жизнь покинула ее тело, она не вскрикнула, ничего не сказала. Только стала вдруг вся белая-белая. Я попыталась ее спасти, стала растирать ей руки и ноги, дуть на губы. Но она уже далеко, она уже перешла на ту сторону по мосту из радуги – как Сойка. Тело ее лежит на больничной койке, грудь соединена с аппаратом искусственного дыхания, в запястьях – трубки, закачивающие в вены мутные облака забвения.
* * *
Я думала, что смерть Саломеи ничего не будет для меня значить. Даже наоборот, что, освободившись от ее давления, от ее озлобленности, я испытаю облегчение. Но моя злость на нее вдруг исчезла, она словно вывернулась наизнанку, как только что выловленный и перевернутый на спину осьминог, из тех, что добывал мой отец, там, дома, в Чолладо. Саломея останется единственным человеком, кто действительно проявлял ко мне интерес здесь, в Сеуле, в этом городе, где никто ни с кем не общается. Она хотела, чтобы я жила для нее, рассказывая истории про жизнь, которая проходит там, снаружи, она использовала меня, но она же меня и охраняла. И вот, когда мне пришлось расстаться с ней, глаза мои наполнились слезами.
Наоми просидела рядом с Сойкой всю ночь. Утром, еще до того, как проснулась ее мать, она спустилась в садик перед домом, руками вырыла у подножия магнолии могилку и положила в нее тельце Сойки – на бочок, с высоко задранной головкой, как когда она ждала кормежки. Она не посадила цветов. Не помолилась. Она не знала, кому молиться. Мир спал, даже два дракона в небе Сеула еще спали, обвившись один вокруг другого. Она плакала, орошая слезами землю. Никогда уже она не будет прежней, ибо теперь она знала, как это трудно – умирать, когда тело, душа хотят жить, и что, прежде чем дух отлетит к чудесному, радужному мосту, приходится и кричать, и дрожать, и, наконец, замереть в неподвижности. Она не забыла этого. Каждый день по дороге в школу она останавливается у магнолии и разговаривает с Сойкой, рассказывает ей о том, что произошло за день, о веселом и о грустном, о погоде на улице, о солнце, о ветре, о цветах, которые вот-вот раскроются, и даже о червячках, которые скоро начнут копошиться в древесной коре, словно говоря: «Съешь нас, съешь нас». И иногда она слышит в небе шорох крыльев, слышит пронзительный крик и чувствует, что Сойка здесь, рядом, что скоро она вернется.
* * *
Меня зовут Битна, мне девятнадцать лет. Я совершенно одна в этом огромном городе, в Сеуле, одна под его небом. Я знала много людей, много историй, некоторые мне рассказали, другие я придумала сама, они родились из моих снов или из моей жизни. Я не пошла на похороны Саломеи – Ким Се Ри, как ее назвали при рождении. Не уверена, что господин Фредерик Пак тоже ходил туда. Родные Саломеи не любят его, считают (он сам сказал мне это однажды, когда ему захотелось поговорить о себе), что он – как сорока, есть такая птица с черно-белым оперением, которая живет за счет других и тащит все, что плохо лежит. Жиголо. Думаю, в чем-то они правы. Он – мужчина, таких очень много, берет, что ему надо и уходит, не оглядываясь.
Я шагаю под небом Сеула, медленно катятся облака, над Гангнамом идет дождь, где-то над Инчхоном сияет солнце, а на севере сказочным великаном выступает из пелены дождя гора Пукхансан. Я одна, я свободна, моя жизнь только начинается.
Сеул – Париж – Сеул,
апрель – сентябрь 2017
