Один раз она заговорила об этом с Нам Гилем, но тот резко отмел ее предположения: «Не думай ты обо всем этом, Наби, они больше не имеют для тебя никакого значения, я даже больше скажу: они завидуют твоему успеху, деньгам, они хотели бы, чтобы ты с ними поделилась, я знаю, что они думали даже нанять адвоката, чтобы заявить о своих правах, я потому и сказал, чтобы ты больше не пела старые песни, они жадные, высосут из тебя всю кровь по капле!» Эта новость очень расстроила Наби, она не могла поверить, что ребята, которые когда-то выручили ее и были так добры к ней, могли за несколько лет до такой степени измениться. Она вдруг почувствовала себя страшно одинокой, одинокой, несмотря на толпы, приходившие послушать ее во время турне, несмотря на встречи с журналистами и продюсерами, несмотря на подарки Нам Гиля, на его предупредительность. Единственным человеком, с кем у нее сложились нормальные отношения, был старый полицейский, живший в комнатке под лестницей при входе в дом. Она не знала его имени, но иногда вечером, когда у нее выдавалось свободное время, спускалась на первый этаж, чтобы поболтать с ним; он рассказывал ей о себе, о жизни после войны, о своей маме, которая под бомбами переправилась через реку, неся его на спине, он даже показал ей фото, которое нашел в Интернете. Фотографию сделал американский солдат, на ней была изображена молодая женщина, одетая в лохмотья, как нищенка, у ног ее валялись какие-то узлы с тряпками, а за спиной в большом платке был привязан грудной ребенок с огромными от голода глазами, голым черепом, сопливым носом и черными от пыли губами. «Вот, это я с мамой, мы только что пересекли тридцать восьмую параллель и направлялись на юг». К узлам с тряпками был привязан мешочек с проделанными в нем дырками, в котором находились два почтовых голубя, но о них он ничего не сказал.
Позади женщины виднелась пустынная, изрытая бомбами местность. И большая река, которую Наби сразу узнала. Она не была уверена, что консьерж говорит правду и что на фото действительно изображен он со своей мамой, но его рассказ тронул ее, и после, всякий раз, когда она об этом думала, на глаза у нее наворачивались слезы, потому что она вспоминала о своей матери, бросившей ее, когда она была еще совсем маленькой, и уехавшей с чужим мужчиной.
Саломея слушает, возможно, она тоже взволнована, потому что это в какой-то степени и ее история: мать с отцом, чтобы избежать неизлечимой болезни, решили покончить жизнь самоубийством, оставив все свои средства дочери, и вот теперь ее очередь болеть, а в конце пути, очень недалеком, ее ждет смерть.
В жизни Наби появился новый персонаж. В один прекрасный день их познакомил Нам Гиль. Ее звали Ким Ю Ми, ей уже исполнилось двадцать три года, у нее было чуть длинноватое лицо и очень гладкие черные волосы до пояса. Она должна была стать ее пресс-атташе, готовить встречи певицы с журналистами, составлять график мероприятий на каждый день. Она говорила тихим голосом, почти робко, и держалась всегда на отдалении, позади Нам Гиля. Прошло совсем немного времени, и Наби уже не могла без нее обходиться, она стала единственным человеком, осуществлявшим связь между ней и остальным миром. Они подружились. Она проводила с Наби часть дня между концертами, ходила с ней в ресторан или за покупками. Говорила она мало, слушала Наби. Сначала она называла ее «тонсэн», словно Наби в действительности была старше нее. Наби воспротивилась: «Зови меня „онни“, если тебе так хочется, но я тебе не хозяйка». Чтобы той было легче, она стала называть ее «ётонсэн», «маленькая сестренка», но Ким Ю Ми не нашла ничего лучше, как обращаться к ней Чан Су-сси. С ее появлением жизнь Наби изменилась, она больше не просиживала подолгу на матрасе, глядя в окно. Перед выходом она ждала звонка Ким Ю Ми, они вместе брали такси, вместе ехали в торговый центр, вместе обедали наскоро в ресторанчиках Хондэ, а вечером иногда даже ходили вместе послушать хип-хоп в каком-нибудь клубе. В этот самый период Наби узнала, что ее бабушка тяжело больна. Они не виделись уже несколько лет, старая женщина крайне неодобрительно отнеслась к той жизни, которую выбрала для себя Чан Су, и каждый раз, когда девушка пыталась наладить с ней контакт, ей сухо отказывали в этом. Через одну родственницу Наби не без удовлетворения узнала, что скандал в конце концов все-таки разразился, пастор Рэндалл был изобличен при попытке изнасилования одной девочки из хора, ее родители, во избежание скандала, не стали подавать жалобу (естественно, под давлением общины), но негодяя перевели куда-то очень далеко, в Западную Африку или во Вьетнам, и больше о нем никто не слышал. Его толстозадая супруга развелась с ним и нашла себе нового мужа, так что все успокоилось. Но Чан Су горько было чувствовать себя брошенной, отвергнутой, как будто она в чем-то виновата. И вот, когда бабушка прислала ей сообщение с предложением увидеться, Наби ни минуты не раздумывала. За организацию встречи взялись Нам Гиль и Ю Ми. Они не предупредили девушку, но им удалось превратить эту встречу в медиасобытие. Это должен был быть концерт в церкви с исполнением гимнов и спиричуэлс под неусыпным надзором тщательно отобранных телекамер.
Церемония состоялась зимним вечером, незадолго до Рождества. Шел снег, в городе уже зажглись праздничные фонарики, в переполненной церкви повсюду были елки, подарки, украшенные ватными шариками комнатные растения. Наби поднялась на подмостки, туда, где когда-то появлялась в простом платьице или в продранных на коленях джинсах и кроссовках. Для этого же выступления Нам Гиль приготовил ей красное облегающее платье и туфли-лодочки с декором в виде конфетти. В первом ряду Наби заметила одно пустое место, и, пока она думала, кто же его займет, в зале появилась бабушка, которую поддерживали две женщины. Старая дама оделась в черное, ее завитые волосы были уложены наподобие шлема, она тщательно подкрасилась, чтобы скрыть бледность. Медленно прошла она к своему месту, села очень прямо и посмотрела на Чан Су. Это был прощальный взгляд, но старая дама не выказала ни малейшей эмоции, она не улыбнулась и только смотрела жестким взглядом прямо в глаза внучке. Наби пела как раньше, почти не двигаясь, выгнув спину, сначала одна, потом музыканты взяли гитары, ударница ударила в барабан, и весь зал воспламенился, подпевая хором слова гимна Here I am to worship, Here I am to bow down, отбивая ладонями ритм, а в самом конце, когда после долгого молчания Наби медленно, низким, хрипловатым голосом запела слова «Арирана», восторгу публики не было предела. И всё, никакой встречи, Нам Гиль был категоричен: «Когда закончишь петь, то спустишься с подмостков и уйдешь через заднюю дверь, Ю Ми тебе поможет». Ему не было нужды объяснять такое решение, потому что, едва стихли последние такты песни, старая дама встала со своего места и, даже не оглянувшись, направилась в глубь зала в сопровождении своих помощниц. «Если ей надо будет снова увидеться, она сумеет тебя найти». Но бабушка, очевидно, не простила ее, потому что продолжения у этой рождественской встречи так и не было. В феврале из пришедшего ей на телефон сообщения Чан Су узнала о смерти бабушки, скончавшейся в результате инсульта. Она и сама удивилась, что ничего не почувствовала, – ничего, кроме гулкой пустоты, словно в голове у нее все еще звучал последний церковный праздник.
Той зимой Чан Су узнала, что Ю Ми, которую она считала своей подругой, которую называла «сестричкой», была любовницей фотографа. Узнала она и то, что с банковских счетов сняты все деньги и ей ничего не осталось. За квартиру, в которой она жила, не платили уже более полугода, и банк, являвшийся ее собственником, уже начал процедуру судебного возмещения убытков. В конце зимы, в апреле, Чан Су предстояло переехать на новое место жительства. Деваться ей было некуда, и одна мысль, что она должна что-то поменять в своей жизни, столкнуться лицом к лицу с реальной действительностью, вселяла в нее ужас. Последние пять лет она жила как робот, жизнь ее проходила между шумными концертами, репетициями с каждый раз новыми музыкантами и тишиной этой квартиры, где она ждала Ю Ми, приходившую все реже и реже, теперь понятно почему. Что касается Нам Гиля, он был по-прежнему ласков и предупредителен, иногда ему даже случалось заниматься с ней любовью в пустой квартире, а потом он убегал, всегда спеша, словно опаздывал на деловое свидание или должен вовремя вернуться к семейному очагу. Однажды он предстал перед Наби с длинной царапиной на левой щеке, объяснив ее нападением дикого кота, но Наби поняла, что эту отметину оставила своему любовнику Ю Ми, чтобы все узнали правду. Все это крутилось у нее в голове, назойливо визжало, как пила, – пронзительным визгом ревности и презрения, отравлявшим ее еще больше, чем соджу, который она пила бутылками, чтобы заснуть. После предательства Ю Ми и Нам Гиля слава Наби пошла на убыль. СМИ она поднадоела, а может, они нашли другую девицу, помоложе, какую-нибудь рок-певичку в мини-шортах и блестящих курточках, которая красила волосы в красный цвет и поэтому называлась Рыжей Энни
[47] (как в мультике). В жизни Наби наступила тишина. Она почти не выходила из квартиры, сидела в прострации перед окном, мечтала улететь далеко-далеко, за горы, в страну, откуда давным-давно пришел со своей мамой господин Чо и куда он, по его же словам, однажды вернется. Только полицейский навещал ее раз в день, приносил ей поесть, ничего особенного, так, часть собственного обеда в котелке с двойным дном, – рис с кимчхи, суп из мозговой кости, кусок соленой рыбы-сабли. Он прекрасно понимал, что Наби не хочется разговаривать, ставил котелок перед дверью, звонил в звонок и уходил. И эти моменты были единственным проявлением человечности в ее жизни.
