Саломея назвала меня онни, «старшей сестрой», так же, как я когда-то называла Ми Гён. Она говорит со мной жалобным голосом маленькой девочки, и я вдруг понимаю, что, попав в зависимость от моих слов, моих историй, она и правда стала для меня младшей сестричкой – моим созданием! Не знаю почему, но это открытие, которое должно было бы мне польстить, привело меня в смятение, даже голова закружилась. Мы вдруг поменялись ролями: я, которая прежде была наемным работником, чьи услуги она оплачивала пятидесятитысячными купюрами с изображением пожилой дамы, вдруг превратилась в ее госпожу, за которой она теперь слепо следует, повинуясь извивам моего воображения, отдаваясь на милость моих слов, моих желаний; теперь в моей власти продолжать дальше или остановить этот поток, продлевающий ей жизнь и отдаляющий час ее смерти.
Свет угасает на красных шторах, задернутых от солнца, на которое Саломея не может смотреть из-за болезни. Когда она пожаловалась на боль, гнездящуюся внутри ее глаз от дневного света, я купила в торговом центре на Фэшн-стрит, в Ихве, синие очки, она примерила их и положила на столик рядом с собой, а теперь они исчезли. Она ничего не сказала по этому поводу, но я поняла, что ей не нужны никакие переодевания, что она хочет сама бороться с возникающими трудностями.
То, что произошло в тот день в кабинете пастора Рэндалла, стало для Чан Су началом катастрофы. Она никому не рассказала об этом, тем более бабушке, но с этого дня она перестала бывать в церкви. Она ничем это не объяснила. Когда бабушка сказала ей: «Чан Су, девочка, твое место в хоре», она не ответила, только посмотрела куда-то вдаль, и взгляд ее был таким печальным, таким непроницаемым, что бабушка не стала настаивать. Потом она познакомилась с группой музыкантов, ребят старше ее, игравших по вечерам рок в клубах, и стала у них солисткой. Альт-гитарист группы, высокий парень по имени Дэвид Чои, сказал ей: «Ты вошла в состав группы и должна выбрать себе имя». Ей это понравилось, она не хотела больше, чтобы ее звали как маленькую девочку, и выбрала себе в качестве имени название насекомого – Наби, «бабочка». Сначала она решила было назваться Мудангболле – «божья коровка», потому что уж очень ей нравились эти букашки в крапинку, которые садятся иногда на руку, а потом улетают прямо на небо, чтобы исполнить некую тайную миссию. Но Наби – короче. И потом она подумала, что божьи коровки такие маленькие, хрупкие, того и гляди попадутся в ловушку к какому-нибудь пауку. Кстати, сценическое имя любимой певицы Чан Су как раз и было Паучиха. Решено, с сегодняшнего дня она – Наби, и останется ею навсегда.
Я устала рассказывать, а Саломея устала слушать, я вижу это по ее отяжелевшему взгляду, по пепельному цвету ее век. На этот раз чая не будет, у меня просто не хватит духу поставить кипятиться воду, ждать, потом лить воду в заварочный чайник на бумажные пакетики. Может, это история про Наби съедает всю нашу энергию, может, она из тех историй, которые не хочется слушать до конца?
Я ушла не попрощавшись, не поприветствовав медсестру, стучавшую на кухне по кнопкам своего телефона. Может, в моей истории все слишком ожидаемо, безнадежно? Тогда это похоже на жизнь Саломеи, по крайней мере на ту ее часть, которую ей остается прожить. Моя приятельница Юри, которая заканчивает учебу по специальности эпидемическая патология и проходит практику в больнице в Ёнсе, рассказывала мне о синдроме Зудека, которым страдает Саломея, неизлечимой болезни непонятного происхождения, которая мало-помалу лишает ее жизненных сил, – она медленно увядает, как цветок. Функции организма отключаются одна за другой, день за днем, ночь за ночью, все, кроме мозга, воображения, тревоги, жажды счастья или обиды, ревности, дьявольских замыслов. Человек становится похожим на межпланетный корабль, затерявшийся в бескрайнем космосе: голова его уже ничем не командует, и он пассивно наблюдает собственное крушение. Юри говорит: «Это не болезнь, Битна, а скорее проклятие». Слово «проклятие» удивляет меня, но я понимаю: Юри очень религиозна, она – христианка последних дней, как их называют, она вспоминает историю Иова, как тот сидел на гноище, а его точила неведомая болезнь, потому что так захотел Господь. Я знаю, что нужно смириться, осознать, что мы – ничто, не роптать – не жить. Но мне ближе буддисты, даже если я по-настоящему не верю в реинкарнацию, я верю, что жизнь – это океан, который омывает нас всех, и что со смертью все мы перейдем в иную форму бытия, о которой нам ничего не известно. А еще я верю, что все мы связаны между собой, дети с родителями, родители со своим потомством, а те, кто еще не родился, соприкасаются с живущими сегодня и протягивают руку тем, кого уже больше нет…
– Онни, я так боялась, что вы больше не придете.
Саломея пытается выпрямиться в кресле, подложенная ей под спину подушка соскальзывает, и при попытке удержать клетчатый плед, которым она укрыта, несмотря на установившуюся после ливней удушливую жару, падает на пол. Я вижу ее ноги, тонкие-тонкие и очень бледные, они согнуты в коленках, как у жокея, скачущего верхом на невидимой лошади. Я возвращаю плед на место осторожно, как будто я старшая сестра, и вижу, как ее рука приподнимается с подлокотника, чтобы коснуться моего лица, погладить волосы.
– Надо заканчивать с этой историей про Наби, она и правда слишком печальная!
Саломея произнесла это наигранно веселым тоном, но сдавленный голос выдавал ее тоску.
Я ответила в том же тоне:
– Да, пора. А потом я закончу историю про убийцу-недоучку и расскажу про двух Драконов.
Саломея просияла от радости:
– Да, да, пожалуйста, я так люблю сказки!
Неужели Саломея сделала выговор медсестре? Госпожа Ван (так зовут эту царственную особу) входит в гостиную, держа в руках поднос с чайником, чашками и сухими пирожными из соседнего гипермаркета. Как Саломея догадалась, что у меня нет денег и из-за этого я со вчерашнего дня ничего не ела? Может быть, это присущая больным людям особая тонкость позволила ей понять, что я пришла сегодня, чтобы закончить начатую вчера историю и получить, как всегда, плату красивыми, хрустящими бумажками по пятьдесят тысяч?
Теперь Наби живет совсем другой жизнью, которая в корне отличается от всего, что она знала раньше. Она ушла из бабушкиного дома, ничего никому не сказав, просто вылезла однажды в окно первого этажа и оказалась на улице без вещей, без денег. Поселилась она в студии звукозаписи у ребят (ее пригласил Дэвид Чои), в подвале большого жилого дома в южной части города, среди улочек, расположенных вокруг станции метро «Кёдэ», ребята купили ей матрас, передвинули мебель и аппаратуру к стене, в полуподвале есть раковина и туалет, ей тепло и тихо, как внутри кокона.
Каждый вечер Наби просыпается, приходят ребята, они играют на своих инструментах, а Наби поет написанные ими песни, потом она сама сочиняет слова, мелодии, и уже они поют ее песни. Для нее это самые прекрасные моменты, звуки музыки наполняют маленькую студию, бьются о стены и потолок, стремясь вырваться наружу, а она выкрикивает слова то пронзительным, то тихим, хриплым голосом. Чои говорит, что у нее очень сексуальный, низкий голос, ему хотелось бы, чтобы Наби побольше двигалась во время пения, этого обычно ждут от рок-певицы, но Наби решила стоять неподвижно, держась очень прямо. Ее костюм – джинсы и белая рубашка, и парни тоже стали одеваться так же, сменив свои шорты, бермуды и пестрые футболки на черные джинсы и белые рубахи с длинными рукавами. Они и название поменяли, теперь их группа называется не «Фламины», не «Декстер» или «Интро», и даже не «Черные джинсы, белые футболки», нет, они называются просто «НАБИ». Они взяли себе ее имя, играют для нее, живут для нее.
