Я ответила на зов Саломеи, выбрала день, когда Фредерик Пак был занят, и поехала на юг города.
Третья история, рассказанная Саломее
Июль 2016 года
В большой палате родильного дома вдоль стен стоят ряды кроваток, в каждой – младенец. Сейчас они еще спят, никто не шелохнется. За стеклянной дверью, запотевшей от дыхания множества людей, задремала на стуле медсестра Хана. На улице еще темно, это видно по синеве, окрасившей зарешеченные окна. Но в палате светло, дюжина неоновых ламп, из которых несколько беспрестанно мигают, заливают помещение холодным белым светом.
Наоми попала сюда июльским утром 2008 года. Ее нашла Хана, когда входила в здание «Приюта Доброго Пастыря» (так по-английски называется это благотворительное заведение). Хана заступала на дежурство в шесть часов утра, она доехала на метро до станции «Хондэ», по переулкам поднялась на вершину холма. В шесть часов на улицах еще пустынно, повсюду валяются картонные коробки, пустые бутылки, оставленные гуляками, которые всю ночь шатались по городу. Хана привыкла ко всему этому, она больше не ворчит, как раньше: проклятые студенты, живут, как собаки, никакой закон им не писан! Когда она подошла к дверям «Доброго Пастыря», первым, что бросилось ей в глаза, была валявшаяся на земле куча тряпок. Она уже собралась было отпихнуть ее ногой ближе к водостоку, но тут тряпки зашевелились, и из них донесся тоненький плач, похожий на писк новорожденных котят. Она осторожно склонилась над комком, кончиками пальцев (на случай, если оттуда выскочит какой-то зверь и вцепится ей в руку), раздвинула тряпки и увидела крошечного младенца, розового, с закрытыми глазками и пучком черных как смоль волос на голове. Это была Наоми.
Конечно же, ее еще так не звали – Наоми. Это Хана придумала ей такое имя, потому что никогда не была замужем, никогда не могла родить ребенка и всегда думала, что, появись у нее ребенок, это была бы девочка и она назвала бы ее Наоми.
С появления Наоми прошел уже месяц. Сейчас она открыла глазки и живет в своей кроватке в палате для грудных детей вместе с еще двадцатью шестью такими же малышами. Все нянечки в приюте говорят, что она самая красивая, и Хана с ними совершенно согласна. Другие младенцы все разновозрастные, некоторые здесь уже по полгода, другие поступили после Наоми. Среди них есть и мальчики, и девочки. У некоторых имеются пороки развития, это заметно уже сейчас. Все они были брошены по разным причинам, в большинстве случаев потому, что эти мамы были слишком юными, почти девочками, и не могли сами растить ребенка, а главное, не могли вынести этот стыд – родить ребенка, не будучи в браке. Каждый день в приют приходят люди, желающие усыновить какого-нибудь малыша. Они не имеют права выбирать, даже близко к детям подойти не могут. Все, что им остается, это стоять за большой стеклянной дверью палаты для грудничков, смотреть на кроватки и слушать, как плачут младенцы. Возможно, глядя на колыбельки и слушая детский плач, они надеются услышать какой-то зов, угадать, каким он будет, их ребенок. Хана поместила Наоми в самом центре палаты, как можно дальше от стеклянной двери, в надежде, что приемные родители не разглядят ее, не расслышат ее голосок, не соблазнятся ее розовыми щечками и красивыми черными волосиками.
А что же видит Наоми? Она еще не вертит головкой, та слишком тяжела и лежит, как приклеенная, на прохладной простыне постельки. Но ее широко раскрытые глазки смотрят на проплывающие над ней облака света, то такие белые, что их завихрения скрывают все вокруг, а то едва различимые, как тюль, как невесомый покров, растекающийся по комнате и сверкающий миллионами взвешенных в воздухе капелек. Никто, кроме Наоми, не видит этого. А еще она чувствует присутствие других детей. Их много, но дело не в цифрах. Все эти крики, плач, дыхание, запах пота или мочи, чуть терпкий запах сосунков, запах, расчерчивающий клетками потолок, стены, даже невидимый пол, и еще что-то, похожее на волну, на крик, на цвет, но на самом деле совсем другое, все это мельтешит вокруг, вторгается в пространство Наоми, скользит по ее тельцу, по замкнутому личику, по животику, проникает в ручки и ножки. Может, это какая-то волна? Наоми чувствует присутствие всех этих тел вокруг себя, даже когда они перестают кричать и плакать, даже когда они устают и снова погружаются в сон, даже когда они ничем не напоминают о себе, Наоми знает, что они тут, рядом. Какие-то вибрации внутри нее говорят, что она девочка, дочь женщины, выпущенная сегодня в этот мир, и что отныне, на протяжении всей оставшейся жизни, она ни на секунду не покинет его, что ей предстоит прожить много-много лет, да, до самого конца, до последнего мгновения.
«Наоми, крошка Наоми, послушай меня, улыбнись, я здесь ради тебя, дорогая моя».
Это склонилась над кроваткой Хана, заглядывает в огромные черные глаза, белок которых еще отсвечивает синевой дородовой тьмы.
Откуда ты, крошка Наоми? Ты помнишь? Может, однажды ты расскажешь об этом? Кто забросил тебя в этот мир, а потом оставил на пороге «Доброго Пастыря» в куче старых тряпок, хотя это и не были обрывки чьей-то одежды или простыней. Кто положил тебя там холодным весенним утром, когда на губы тебе падала пыльца с цветущих вишен, а из парка доносился острый запах пробивающейся травы? Ты видела в белом небе журавлей, летящих из Сибири далеко, за Японское море? Они летят медленно, в строгом порядке, как военная эскадрилья, во главе – самый старый журавль, и их гулкие крики разносятся далеко над городом, достигая самых глухих переулков Синчхона и Хонгика и даже твоего укромного уголка у подножия высокого серого дома. Ты помнишь, как слушала их, крошка Наоми? Это же самое начало твоей жизни, ты не можешь не помнить. Ты родилась не в больнице, как другие младенцы, ты родилась где-то в городе, может, в саду, а может, на плоской крыше какого-то дома среди картонных коробок и сохнущего на веревках белья. Ты закричала в один голос с матерью, которая произвела тебя на свет, а потом оказалась здесь, на пороге детского приюта, чтобы я нашла тебя и чтобы ты стала моей.
Но Наоми не слушает. Она еще пребывает в ином мире, том, что был ее пристанищем до рождения, мире, который люди берут с собой: они связаны с ним пуповиной, руками, ногами, полом, мир столь обширный и неизведанный, что его не постичь разумом, ибо что такое разум? Это всего лишь комочек плоти, который несколько мгновений, несколько дней, несколько недель еще сохраняет связь с тем пространством и временем, словно крохотное отверстие, сквозь которое можно увидеть начало бесконечности.
Слушай мой голос, первый голос, который ты услышала, потому что те, кто принес тебя и положил на пороге приюта, делали это молча, они так боялись, как бы в один прекрасный день ты не вспомнила, не узнала их голоса и не крикнула: «Несчастные, что вы наделали? За что вы бросили меня?» Мой голос, когда я нашла тебя и сразу взяла на руки, я, Хана, уже старая, я, которой уже никогда не родить ребенка, ибо мое лоно высохло и стало бесплодным, а пустые груди похожи на старые морщинистые мехи для вина. Мой голос, которым, подняв тебя и баюкая у себя на руках, я пела песню без слов, ту самую, что пела мне мать, когда я родилась, помню, песню, которую просила ее петь, когда мы переехали с Юга в этот огромный город, где я так боялась потеряться.
