– А ты разве не со мной?
Она отрицательно мотнула головой:
– Фонарь у тебя есть?
Я достал из кармана вечный налобник и предъявил ей:
– Не хочешь пойти вместе?
– Вместе? – повторила она и переспросила громче: – Вместе? Искать твою единственную? А жить потом втроем будем?
– Можно же выйти вместе, а потом разойтись. Или ты хочешь остаться в городе Карнавалов?
– Карнавалов больше не будет. Я прослежу. – Она закусила губу.
Я застегнул сюртук, натянул на голову фонарь. Посмотрел на обиженное лицо, на сжатые губы. Карнавал она отменит… С одной стороны, безумные деньги у родителей есть, а специалистов вроде армии Команданте по пустошам бродит немало. Но с другой – я не желал ни ей, ни этому городу, чтобы тут все кончилось так же, как с Гаврошем у Гюго. Или ограничилось сменой Воловичей на Пшенок.
Быстрей, чем она сумела бы отстраниться, я обнял ее на прощание. По-дружески, но очень крепко. Постоял так, похлопывая по плечам. Потом убрал руки, включил налобник и полез в проем. В костюме французского просветителя стало холодновато. Понадобится немало времени, чтобы выйти на земли, где будет комфортно рассекать в таком наряде.
– Погоди. – Она присела надо мной. Сняла с шеи янтарное ожерелье и протянула мне сияющие жмени. В камешках жило солнце, застывшее в смоле миллионы лет назад. Каждый слой светился под своим углом, искрились кусочки коры, слизанные смолой, мошкара и травинки. Янтарь был похож на луговой мед.
– Держи, бродяга. Моих слез не дождешься. Бери с собой слезы Гелиад. Понадобятся деньги – снимай по одному куску, но не отдавай дешевле, чем за две тысячи серебряных.
Я принял подарок, как победившие на турнирах рыцари принимали платки от дам. Она наклонилась еще ниже и, закрыв полные света глаза, поцеловала меня в щеку. Я постоял так чуть дольше, чем это позволяли чисто дружеские чувства.
Эпилог
Створки, через которые было видно небо, сомкнулись над моей головой, и я почувствовал резкий земляной запах. Спуск вниз занял значительно больше времени, чем я ожидал. Наконец в световых бликах фонарика показались проложенные по дну шахты рельсы.
Впервые на меня накатила паника. В тоннеле было холодно, но душно, и этим он отличался от подземного бункера Семена Цапли, где, похоже, все же работала вентиляция. И чем больше я паниковал, тем меньше кислорода оставалось в легких. А когда понял, что не спросил, в какой стороне выход, я запаниковал очень сильно. Ощупывая земляные стены фонариком, я сначала побежал налево, наткнулся на тележки, о которых меня предупредила моя спасительница, и чуть не сломал шею. Постоял, ровно дыша. Полного вдоха хватало только на один-два шага, потом от нехватки кислорода начинало темнеть в глазах. Осторожно обошел оставленные на ржавых рельсах тележки и скоро уперся в доски, перегородившие проход. Стер холодный пот с лица. Понял, что направление тут только одно, а с другой стороны – вот этот тупик. Не запутаешься.
Пошел назад, мимо железной лестницы, по которой спустился сюда. Воздух был абсолютно неподвижным и жирным, как чернозем, казалось, его можно взять в руки. Делаешь медленный шаг, и легкие сжимаются, рот глотает пыльную, пропахшую землей субстанцию, но сердце стучит так, будто ты и не вдыхал. Начинаешь идти быстрей в надежде выбраться на поверхность, и кровь стучит уже в голове, глаза вылезают из орбит от напряжения. Если не сбавить ход и не заставить себя успокоиться – потеряешь сознание. Потом снова взрыв паники. Как ни странно, ощущение того, что находишься в гробу, в могиле, оказалось более страшным, чем столкновение с собакой в тумане. Там страх можно было застрелить. Тут его можно было только выжать из себя.
Местами потолок шахты был подперт досками и даже положенными по диагонали балками. При каждом шаге сверху сыпался песочек, и не хотелось даже думать, сколько шахтеров на начальном этапе угольной эпохи погибло в обвалах. Встречались тут и корни, торчавшие прямо из потолка. Из-за удушья и головокружения казалось: дотронься до них – и они затянут тебя за собой, глубоко в почву.
Никакого света в конце тоннеля в моем случае ожидать не приходилось. Но я надеялся уловить приближение свободы хотя бы по движению воздуха. Когда, изможденный, будто шахтер после полной смены в забое, я наконец приблизился к выходу из норы, то понял, почему здесь так невыносимо душно. Тоннель упирался в вертикальный шурф, тоже надежно закрытый металлическими листами: близость Города заставляла скрывать пути вывоза контрабанды.
Выскользнув из шурфа, я почувствовал себя так, как, наверное, ощущает себя гусеница, когда ломает кокон, расправляет крылья и познает триумф первого настоящего свидания с воздухом. Я дышал, как дышат ныряльщики за жемчугом, вернувшиеся из глубин. Потом поднялся на ноги и пошел по едва заметной тропинке.
Городская стена осталась далеко за спиной. Передо мной раскинули ветви огромные груши, за ними скрывалось поселение в одну улицу. Дома тут были деревянные, попадались и двухэтажные панельки на четыре семьи.
Близость большой реки уже угадывалась: откуда-то тянуло стылой влагой, да и деревья росли такие, какие бывают только рядом с рекой, высокие, с нечастыми ветками и кронами, напоминающими вытинанку
[40]. Стройные, накормленные речным ароматом.
По опыту моих путешествий по Беларуси я знал, что обманываться скромной высотностью строений не стоит, кишка дороги может тянуться очень и очень долго, а поселение оказаться не таким уж и маленьким. Окна во всех домах были темными, но, проходя мимо одного из них, я с удивлением услышал гитарное треньканье. Постучал в дверь в надежде спросить хозяев, где тут река. Но музыка стихла, а к двери так никто и не подошел. Приблизившись к окну, я рассмотрел, что с обратной стороны во всю плоскость стекла установлена выкрашенная черным заслонка. По ее краям едва заметно было сияние свечей. Я не стал стучать снова: если тут и правда скрываются контрабандисты, в ответ на настойчивость можно получить порцию дроби в живот.
Я задумчиво зашагал дальше. Дома справа сомкнулись в плотный ряд: заборы стояли сплошной стеной, за одним двором шел другой. Место казалось заброшенным, но из некоторых труб курился дымок. И вдруг меня пронзило. Я чуть не присел на месте. А потом, выругавшись, начал лихорадочно осматривать одежду и прощупывать каждый карман и каждую складочку ткани. Сорвал с себя сюртук, расстегнул жилет, вывернул карманы брюк. Но потеря была необратимой. Фотокарточка осталась в ландо. Я держал ее в руках, когда Дама Карнавала выключила свет и поцеловала меня. И отложил от неожиданности на сиденье. Таксист увез фотографию в Город Света, куда мне больше не вернуться. Дорога сожрала мое последнее сокровище.
Руки у меня опустились. В отчаянии я волок ноги по черному асфальту, который стал рекой моей жизни. Один из самых проницательных прозаиков тех времен, когда опасно было быть проницательным прозаиком, написал: «Я всю жизнь куда-то шел. Ничего, думал, приду. Куда? В Париж? В Венецию? В Краков? Нет, в закат. Вот и теперь иду, уже понимаю, что в закат прийти нельзя».
