Раздел второй
На веранде меня ждал бумажный сверток с эмблемой «Отца Дождя», тисненной на настоящем красноватом сургуче. Прощупав его, я опознал внутри два тепловатых ланч-бокса из мягкого пластика. В таких раньше китайскую еду продавали с доставкой на дом недешевые рестораны.
Отметил про себя, насколько удачный это способ вежливо показать гостю, что пора сматывать удочки: с одной стороны, тебя никто не гонит в шею и даже предлагают еду в дорогу. С другой – если задержишься надолго, еда остынет, да и сама тщательная упаковка красноречиво намекает: повар и хозяева ожидают, что поглощать еду ты будешь, уже отчалив.
Печка, к счастью, высушила всю мою одежду. Быстро собравшись, я вышел в темноту. Сейчас, когда дождь закончился, хорошо была видна звезда Оракула, хотя луну и часть созвездий все так же скрывала туча. Самуэль смог неведомым образом предсказать, что из тучи перестанет лить, но, как и всё в недвижимых небесах, туча никуда не сместилась. Ветерок остался в районе заправки, во влажном лесу царила молчаливая задумчивость.
Первая часть пути прошла в споре между двумя базовыми желаниями: протопать как можно дальше, не устав, или все-таки заглянуть, что же мне такое приготовили, пока оно не остыло. «Не спеши, балбес, нажрешься – идти станет труднее», – шипел я внутреннему гедонисту. «Вот остынет вкуснятина – будешь кору с сосен грызть? Надо хотя бы глянуть, что там!» – возражал гедонист аскету. Гедонист, конечно, победил – он всегда побеждает в дороге, пока заботы долгого пути не срежут с него последний жир и они с аскетом не сольются в одну сущность. Самым сложным оказалось найти сухое место для привала – затяжной дождь вымочил тут каждый сантиметр почвы, и, уже выйдя из-под тучи, я шел вдоль ручьев, которые растекались от «Отца Дождя».
Наконец я вышел к хутору – четыре дома, три – с забитыми окнами, один, похоже, был заселен и после наступления Тьмы. На заборе что-то было нарисовано белой краской из баллончика. Я зажег свет и увидел две точки и дугу с опущенными вниз уголками. Грустный смайлик – кажется, когда-то этот знак называли так. На всякий случай ощупал увядшую и пожелтелую травку световым лучом – не хотел попасть в капкан или на растяжку. Что-то же имел в виду тот художник, изображая именно здесь знак печали.
Дверь была заперта на навесной замок, ломиться в хату, имея с собой теплую еду, не имело никакого смысла, поэтому я направился к сараю для дров. Поленница была накрыта листами шифера, кроме того, под навесом стояло полено с воткнутым топором. Я вытащил топор и, не снимая ружья, сел на сухую чурку.
В «ссобойке» оказалась коллекция рисовых пельменей, залитых сычуаньским соусом. Мясо имело вкус настоящей свинины, щедро сдобренной перцем и травами. Во втором боксе я нашел кисло-сладкую лапшу с кусочками, имевшими фактуру курятины. И палочки из лакированного кипариса. Всасывая китайскую вермишель, я заметил на одном из дубовых столбов загородки с дровами очередное изображение грустного смайлика. Стрелка рядом со знаком указывала куда-то за сложенные дрова.
Жадно жуя лапшу, я зажег налобник и просунулся в щель между забором и сараем. Там была дорожка, выводящая за забор. Я уже собирался повернуть назад, когда в свете моего фонаря проявился прямоугольный провал в земле. Подошел ближе и заметил лежащую в жухлой траве у ямы двустволку. Справа были насыпаны два холмика в форме могил. Песочек на них местами обсыпался, но форму держал. Я рассмотрел кресты – сначала один, потом второй: струганая сосна, четыре гвоздя, поверх примотаны проволокой кусочки бересты, на которых угольком выведены надписи. На первом кресте – «Галина, жена», на втором – «Снежана, сестра». И годы жизни с одним и тем же годом смерти – тем, когда пришла Ночь и время остановилось. Галине – восемьдесят четыре. Снежане – девяносто два. Закинув палочки в коробку с лапшой, я подошел к яме. У ее изголовья тоже был установлен крест, подпись на перекладине сообщала: «Дед Василь», на момент смерти – восемьдесят девять лет. Ниже прибит кусок бересты с лишь бы как накорябанными маленькими буковками. Мне пришлось обойти земляной холмик с воткнутой в него лопатой и стать впритык к кресту, чтобы разобрать написанное:
Нечего есть.
Не за что купить.
Не умею так жить.
Прочитав, отступил и оперся на лопату, не до конца осознавая, что тут произошло. И увидел еще один печальный смайлик, выведенный прямо на траве. Две пустые гильзы от патронов двустволки лежали на его «глазках».
Наконец я догадался подсветить дно ямы – и уронил свою лапшу на пол. В незакопанной могиле свет выхватил ботинки и линялое стариковское галифе покойника, который и был, похоже, этим «дедом Василем». Я сразу же отвел фонарь, чтобы не беспокоить мертвого.
Поднял ружье, переломил. В стволах один патрон целый и стреляная гильза от второго.
Столбик света снова уперся в выведенный на траве смайлик. Маслянистый росчерк белого пульверизатора превращал сцену тройного самоубийства в произведение современного искусства. Это был не просто призыв обратить внимание на важную деталь, проясняющую ситуацию. Это была подпись художника. Под произведением в жанре appropriation, которое он изготовил из чужого горя. Прохожие, побывавшие здесь раньше меня, подходили, качали головами и шли дальше, «затронутые» искусством. Они вели себя как зрители, посетители галереи. Какая точная демонстрация того, во что превратилось искусство перед тем, как культура исчезла! Ни сочувствия, ни человечности. Только игра на чувствах. Только грустные смайлики. Или веселые – какая разница.
Первую лопату песка я кинул на белый росчерк рядом со стреляными гильзами. Достал целый патрон и поставил ружье рядом с крестом деда Василя. Уперся в песочный холмик и ссыпал его внутрь, в яму. То, что осталось, быстро сбросил лопатой вниз, закрывая могилу. Сформировал насыпь. Задумался, правильно ли сделал, ведь теперь тела могли откопать томб райдеры в поисках сокровищ. Но потом понял, что записка деда Василя будет охранять покойников от мародеров: понятно, что ловить тут нечего. Можно унести разве что мою недоеденную лапшу.
Вернувшись к поленнице, стесал топором со столба смайлик со стрелкой. То же самое сделал и со знаком на входе. Искусство не прошло проверки аудиторией.
Вышел за ворота, растирая зудящие мозоли на ладонях. Вот и поел, дурачина. Туча «Отца Дождя» осталась далеко за спиной, наверху дышало чистое звездное небо с иллюминатором луны, прикрытым черной заслонкой. Бежал через черный бархат покемон Ориона. Черный горизонт под алмазными небесами выглядел как берег, с которого можно было бы прыгнуть вверх в звездное озеро.
Я брел и думал о том самом алгоритме, который почему-то определил для деда Василя, бабы Галины и бабы Снежаны именно такой конец. Интересно, какими такими своими поступками они это заслужили? И как такое может считаться справедливым?
Изумрудный огонек был уже совсем близко, настолько близко, что его сияние бросало зеленоватые отблески на сосновый лесок невдалеке. Из темноты вырисовывалась башня – огромный металлический штырь, который вознес световой маяк высоко, под самый небесный живот. Дорога тут забирала левей, к Оракулу нужно было идти через чащобу. Я обратил внимание, что с тропинки никаких ответвлений в ту сторону нет – почва не была исхожена, люди обходили стороной место жительства пророка. Включил фонарик, чтобы, пробираясь через заросли, не выколоть себе острой веточкой глаз. Включил и отметил, что свет стал слабее: цинк подсел и скоро совсем скончается.
